Предыдущая публикация
Месяц, второй, третий.
И всё Игорь рядом с ней, да и она на него тоже поглядывает. То они в буфете как будто случайно за один стол сели, то встретились на улице, и идут в один магазин, то…
Игорь Трофимович всё пытался с ней заговорить, подружиться. Но Тома почему–то не поддерживала его, как будто дичилась.
Мучался Игорь от этого страшно, ночей не спал, потому что как только он уснет, то Томка перед ним, улыбается, дразнит. И проснуться надо, а нет сил, такой сладкий сон…
Когда терпение Игоря лопнуло, он вызвал Томку к себе в кабинет, взял её за руку и сказал то, чего она так ждала и боялась услышать, — попросил её руки. А она возьми да откажи!
— Да как же так, Тома! — растерянно замер Игорь, стоя на одном колене. Он и так–то с трудом на это колено опустился, кряхтел, в спине простреливало, но дама его сердца была достойна и не таких страданий. Он сказал заветное и молчит, испуганно на неё смотрит. Вот сейчас засияет Тома от счастья, засветятся её глаза, и она согласится стать его женой. Но нет! Отказала. Игорь растерянно промямлил:
— Я же от всей души, я и квартиру нам выбил, и вот гарнитур кухонный нашел, как ты любишь, с вензельками… Прости, я слышал, как ты с Зиной из буфета обсуждала… Тома, не могу я так больше! Не мальчик уже, надо что–то решать! Ну зачем же ты со мной так?!
— Как? — повела плечиками Тома, повела головой, зазвякали в её ушах тяжелые янтарные серьги. — Не понимаю я, о чем вы, Игорь Трофимович.
— Да как же не понимаешь, Тома?! Я ж тебя люблю, ну давай хоть на старости лет счастье себе организуем! Надоело ж, поди, самой всё, самой… А я ради тебя горы сверну! Тома!
А она только развела ручками, мол, подумаю, и ушла.
— Работать мне надо, Игорь Трофимович. Вон, ждут меня машинисты, люди ждут. Пустите же… Пустите… — Но особенно сильно вырываться не стала, позволила поцеловать себя в щёку, сама как будто тоже губами к его щетине прикоснулась, кошка! И ушла, на ходу повязывая на шею подаренный им же, Игорьком, шарф.
Вышла, лицо горит, сердце в груди стучит так, как будто молотом кто по наковальне бьет, не унять! А по коже льдинки бьют, ведь метель на улице, аж дух захватило. Предновогодняя вьюга, густая, как мука, сыпет и сыпет на землю белые хлопья, укрывает черную, мерзлую землю, грязь, глину, мусор, накиданный незадачливыми пассажирами, скрюченные кустики крыжовника и барбариса. Всё скоро станет одним сплошным пуховым ковром, хоть ныряй в него, раздевшись донага, купайся, и будет тебе мягко, нежно, как на перине.
Тома закрыла лицо руками, потом, быстро глянув наверх, на оконца Игоревой каморки, и заметив, что он стоит там, за шторкой, вдруг раскинула руки стала кружиться, запрокинув голову назад.
— Тамарка! Ты чё? — ахнула пробегавшая мимо помощник диспетчера Лида. — Помутилась что ли?
— Да! Да, Лидонька, да, помутилась! Совсем помутилась! Напилася я пьяна, не дойду до дому! — запела складно, «по–зыкински», Тамара. — Ой, хорошо!
— Ну ладно, пойду,— покачала головой Лидия, подняла упавшую рукавицу. А потом тихо добавила:
— Вот разводят тут бордель какой–то! Пьяная, и на работу пошла. А ей всё можно! Она же начальника «женсчина»! Ей хоть вообще не работай! Ишь ты, красная вся, как рачица, поди, целовались… Тьфу!
Игорь Трофимович ведь пользовался большой популярностью среди здешнего дамского общества, ему льстили, его восхваляли, ему пекли как будто просто так, «по случаю», пироги и шанежки, шарлотки и плюшки, для него варились холодцы и томилась в духовке буженинка. Дары приносились с непременным смущением на лице, глаза в пол, а на вытянутых руках — угощение, прими, мол, Игорь наш, свет, Трофимович, не побрезгуй.
Игорь качал головой, мялся, принимался ругаться. Он всегда ругался, когда ему было неловко, ворчал, хмурился, а потом–таки разрешал оставить «приношение», но с условием, что на всех разделит.
Женщины морщились, но кивали. Хоть так уважили Игорька…
Сам, как правило, он эти разносолы не ел, некогда было, относил ребятам в мастерскую. Те, грязные, в спецовках, масле, вечно голодные, налетали на провизию, сметали всё в пять минут, нахваливали начальство.
— А что же вы сами–то не едите? Вам же сготовлено! — спросил пожилой обходчик путей, дядя Гриша, когда начальник опять принес разносолы. — Нехорошо как–то…
— Нехорошо, Григорий, сам понимаю. Но как их отвадить, баб этих?! Несут и несут! А я не могу это есть, Тома же обидится! Тома, знаешь, какая ревнивая?! Ух! Но это я тебе по секрету, — наклонялся к самому уху Григория Игорь. Седые, кудрявые волосы, торчащие из–под кепки обходчика, щекотали Игореву щеку. — Уж и так я к ней, и этак, ни в какую не идет за меня… Я уж и на колено вставал, потом разогнуться не мог, так скрутило! А она всё равно носом крутит. Даже, вот, кольцо приготовил, бабкино, гляди! — Начальник вынул из кармана коробочку, открыл. Старинное, потемневшее в изгибах серебра кольцо с россыпью камней и прожилок слюды мягко сияло на красном бархате.
— Ух ты! Дай примерить! — потянулся своими пальцами–колбасками Григорий. — Ну дай! А ну–ка!
— Ты что?! Застрянет, что потом делать будем? Нет. Я Томе так и не показал, не решился… Может и не судьба нам быть вместе? Может, я не достоин?.. В хозяйстве уж никому не пригожусь. А Тамара же — это…
— Да… Кремень, а не женщина! — согласился Григорий. — Не баба, а именно женщина. Королева! Да что там, царица! Эта… Как там её… Ну в пустынях–то была…
— Нефертити, — подсказал Игорь Трофимович.
— Вот! Точно! Она. Тока раскормленная слегка, — подтолкнул локтем начальника Григорий, хохотнул, затушил папиросу и пошел куда–то, даже не попрощался. Некогда.
Дядя Гриша уже ушёл за поворот старой кирпичной постройки, уже совсем скрылась в пелене метели его палка с красной тряпкой–сигнальным флажком на конце, но тут Игорь опять увидел его, идущего обратно.
— Забыл чего, Григорий? — крикнул начальник.
— Не! Я тут одну штуку придумал. Старо как мир, — услышал он в ответ. — Ты на другую перекинься, Томке толчок, так сказать, дай. Она, я гляжу, женщина с вывертом, любит жилы из мужика тянуть, ну а тут мы из неё… Ну ладно, бывай, Трофимыч, пошёл я.
Игорь ещё потоптался на снегу, сгребая его сапогами в горочку, а потом наступая на самую её вершинку и рассматривая след от своей ноги, пожевал губами, хотел закурить, стал хлопать себя по карманам, ища папиросы, но вспомнил, что Тома не любит дыма, и он, Игорь, же бросил! И папирос поэтому с собой нет, а Гришка уже ушел…
— Вот всё для неё! — в сердцах пнул торчащий из земли и поросший мхом камень мужчина. — И квартиру обещали! Ей тоже в общежитии, поди, надоело. И гарнитур с вензелями нашёл, и дышать на неё, на Томку, боюсь, а она…
Он шел и бубнил себе под нос, а потом его голос оборвался, потому что из репродуктора, висящего высоко на столбе, опять полился сладкий Томочкин голос, низкий, как будто специально созданный для ушей Игоря Трофимовича.
Он остановился, стал слушать. Рядом на камень села ворона, порылась клювом в снегу, нашла какой–то фантик, стала драть его, каркать, но Игорь шикнул на неё, мол, не мешай. Ворона покосилась на мужчину черным глазом–бусиной, презрительно кхекнула и улетела, а фантик так и остался лежать на земле, истерзанный, никому не нужный, как сердце начальника станции.
Остаток дня он провел в делах, крутился, что–то подписывал, ругался по телефону с «узлом», потому что там, на «узле», дали не то расписание прибытия, пассажиры путались, тоже ругались. Один какой–то профессор, худой, что тебе щепка, с лыжами, в синем костюме «Динамо» и в красной олимпийской шапочке прорвался к руководству станции, возмущаясь, что у него завтра зачёт, что студенты придут, а он тут, в совершеннейшем неглиже, торчит и никак не может уехать.
— Вы понимаете, что у меня коллайдер?! Вы понимаете, что у меня студенты! У меня люди, а люди — это вам не паровозы! Люди — не механизмы, люди тоже человеки! — распинался он, трясся на макушке красный помпончик, стучали по полу концы лыж, потом рассыпались, потому что стягивающая их веревочка развязалась и упала на пол серым червячком.
Игорь Трофимович бросился собирать лыжи, успокаивать профессора, у которого коллайдер и студенты с зачётом, и согласился, что они «не паровозы». Пассажир не успокаивался, топал лыжными ботинками, а потом как–то весь поник и обреченно вздохнул.
Игорю Трофимовичу стало его очень жалко. И…
И через полчаса профессор уже мчался по присыпанному снегом шоссе в Игоревой «Волге». Шофер, Борька Рогачёв, покрякивал и сопел, то и дело привставал, стараясь разглядеть сквозь метель, что там дальше на дороге.
Игорь отдал свою служебную машину, «пожертвовал», так сказать, ради студентов–паровозов и их профессора.
— Довезешь, как фарфоровый сервиз. Не растряси профессора, понял?! — приказал Игорь Трофимович Борьке. Тот покосился на старика в красной шапочке, совсем не похожего на профессора, кивнул, осторожно вынул из цепких профессорских ручек лыжи и, насвистывая, пошел прогревать машину.
— Вот за ним идите. Он вас доставит в город. Извините, что так вышло, мы сами здесь все на нервах, — вздохнул Игорь Трофимович. — Может, вам чаю налить? Руки что–то больно синие у вас?
— Да нееее… — протянул старичок. — Ты, это, мужик, извини тоже. Работой просто живу. Как жену схоронил, царствие ей небесное и теплое перышко под головку, так в институте и пропадаю. Боюсь один дома. Даже не боюсь, тошно как–то. Такие хоромы, а ни к чему теперь. Ты это… Ты приезжай в гости. С супругой, — вдруг добавил он. — Адресок черкану.
— Да ну что вы… И не женат я, с чего вы взяли!
— Ой, ладно! Сегодня холостой, завтра со штампом. Не вечер ещё! Ну вот, написал…
И профессор уехал, с удобствами разместившись в «Волге», а в голове Игоря Трофимовича всё крутились его слова про вечер…
Тамара тоже была на взводе, то и дело звонила руководству, уточняла график движения поездов, потом Игорь слышал её голос в репродукторе, закрывал глаза, вздыхал и перекладывал с места на место бумажки на столе...
Увиделись в столовой. Тома забежала, стряхнула с полушубка снег, поправила юбку и зашла в небольшой зал. Игорь уже был там, сидел за столом, допивал компот.
— Здравствуйте, Тамарочка. Что вам? — спросила буфетчица, покосилась на Игоря. Тот нарочно отвернулся, спрятал краснеющее лицо.
— Ой, Зин, что–нибудь быстрое. Давай булку и кефир. Некогда. Сейчас скорый пойдет, стоять будет минут десять, надо объявить, — тоже косясь на начальника, кивнула на политую сахарной глазурью сдобную булочку Тома.
— Метёт там? Из окошка уж ничего и не видно! — Буфетчица плеснула в стакан кефира, положила на блюдце сдобу.
— Метёт! К тридцать первому вообще завязнем. Зин, у тебя отец елку привез уже? — Тома расплатилась, встала в сторонке.
— Нет, завтра поедет. А чего?
— Пусть мне тоже привезет. Вчера на базаре смотрела, ну такие все страшные, как будто щипали их, пока везли к нам. Ужас! Попроси батю, я в долгу не останусь, а? — подмигнула Зине Тамара, та кивнула, мол, сделаем.
Тем временем Игорь Трофимович, взяв свой пустой стакан, подошел к разговаривающим женщинам, кашлянул.
— Зинаида, я извиняюсь. Налейте–ка мне ещё порцию. Такой у вас вкусный компотец сегодня! И вам необычайно идут эти сережки, Зиночка! — громко, не глядя на Тому, сказал он. — А хотите, Зиночка, я вам елку привезу? У меня связи с хозяйством, лучшую найду, сам срублю.
Зина метнула растерянный взгляд на Тамару, та как будто с интересом наблюдала за начальником.
— Нет! Нет, что вы, Игорь Трофимович! Разве дело это?! Мы сами… Уж сами мы… — Зиночка вконец смутилась, разлила компот, принялась возить тряпкой по прилавку. Сладкий яблочный напиток закапал на пол, подбежал струйкой к сапогам Игоря, тот сделал шаг в сторону.
— Нет значит?! Нет? — вдруг рассердился он. — И вы тоже некаете? Ну и ладно! Ну и живите сами, как хотите! И свои компоты сами пейте!
Игорь Трофимович развернулся на пятках и зашагал прочь.
Буфетчица удивленно смотрела ему вслед, Тамара же загрустила, без аппетита доела булку, про кефир забыла и ушла объявлять скорый поезд…
«Надо же! Елку он сам срубит! Гляньте, связи у него там! В хозяйстве связи! Ну ничего, Игорь Трофимович! Ничего! — думала она, шагала по снегу, поскальзывалась на ледышках, всплескивала руками, снова шла. Сполз с головы платок, волосы её, густые, черные, как вороново крыло, ни одной седой ниточки, туго стянутые в «пучок», намокли от тающего снега, Тома вытирала со лба капли, а потом вдруг остановилась, прижалась к холодной стене диспетчерской, схватилась за неё ногтями, зажмурилась и заплакала.
Игорь… Да она во сне только его и видит, о нем думает, когда встает, когда ложится, когда в зеркало на себя смотрит, когда мимо конторы его проходит, смотрит в окошко, там ли он. Надоело быть одной, надоело самой себе доброго утра желать, надоело постель холостяцкую стелить, а потом белугой выть от того, что тошно. Надоело! Ну вот, позвали же замуж! Чего ждешь? Чего ломаешься? Цену себе набиваешь? Гордая, неприступная? А в паспорт ты свой смотрела? Годков сколько тебе, напомнить? Или так сообразишь? Старость не за горами, не прокаркай свой счастье, гордая!
«Нет! Нет, не гордость это! Нет! — ревела Тома, забыв и про скорый, и про Зину, и про разлитый ею компот, и про елку, что обещал привезти Игорь. — Господи, как же страшно! Как страшно—то! А вдруг опять не уберегу?! Вдруг потеряю, в землю холодную положу, и сама туда лягу душой?! Вдруг… Нет. Лучше одной. Хватит, поженихалась. Живи и радуйся, что дышишь, что ноги ходят, а об остальном забудь!»
Она грубым, яростным жестом вытерла слезы, так, что от колючей варежки на щеках стались царапины, и пошла к себе в каморку. Гордая и неприступная. Ничья…
Стемнело рано. И не понять было, сумерки эти от того, что солнце закатилось за горизонт, или просто слишком туго завернула метель Заботово в свой холодный саван. Желтыми пятнами, как будто сами по себе, без столбов, висели в воздухе лампочки фонарей, ветер трепал ветки тополей, сталкивал их друг с другом, те скрипели и потрескивали.
Та самая ворона, что давеча упустила красочный, так сладко пахнущий фантик, теперь сидела, нахохлившись, недовольно хлопала глазами. В бок ей дуло, перья на грудке приподнимались, морозец облизывал её тщедушное тельце, заставлял поджимать одну лапку и прятать её в пух.
Тамара после смены быстро дошла до общежития, закрылась в комнате, радуясь одиночеству. Соседка уехала к родне на Урал, обещала вернуться только в конце недели. Пустая комната, аскетичная, хотя и обжитая женщинами, с веселыми шторками на окнах, клеенкой на столе, книгами на полочке и думкой на Томиной кровати, всё же была унылой, какой–то душной.
Тома распахнула форточку. Шторы заходили ходуном, того гляди, оторвутся от держащих их наверху скрепок. Засквозило по ногам.
Женщина поёжилась, набросила платок, села за стол. Надо поужинать, но не хочется. Она давно жила только потому, что это «надо». Надо вставать утром, надо идти куда–то, работать, надо улыбаться и красить губы, которыми ты улыбаешься, надо надевать красивые кофточки. Надо. Кому? Людям. Люди не должны печалиться, видя твоё уныние, люди этого не заслужили. И ради них Тамара как будто веселилась, шутила, ходила в кино, но на экран не смотрела. Сядет, положит руки на колени и глядит куда–то вниз, ничего вокруг не замечает. А в голове — образ Игоря Трофимовича… Потом Тома выпрямится, усмехаясь, мол, удумала на старости–то лет о мужиках мечтать, уберет со лба волосок и уж тогда на экран взглянет. А там люди свою жизнь проживают, волнительную, радостную, непременно с хорошим концом. Счастливые…
Тома бы так, наверное, и просидела за столом до самой ночи, если бы не топот в коридоре, крики соседок.
— Ужас! И как же теперь?! Где искать–то?! Погода какая! Тома! Тамарочка! — уже стучались к ней в комнату. — Тома! Открывай!
Женщина вскочила, смахнула с щеки слезу, повернула ключ.
— Что случилось? — распахнув дверь, Тома увидела, что весь этаж, все — кто с полотенцем на голове, кто в халате, кто уже лег спать и потому был в ночной рубашке, — все испуганно смотрят на неё. — Ну! Чего молчите?!
— Дядя Гриша пропал, — всхлипнула Танечка, девятнадцатилетняя девчонка, пристроенная на станцию дедом. — В обход пошел, хватились, нет его. И рация молчит. И вообще!..
Она расплакалась, кинулась к Тамаре на грудь, прижалась вся, как цыпленок, худенькая, косточки одни и пушок на руках.
— Игорь Трофимович знает? — спросила Тамара. — Танька! А ну пусти, девочка! Не время слезы лить. Искать надо. Замерзнет же!
И в груди всё тоже похолодело. Замерзнет, там, в снегу, на обочине, и Тома опять не поможет, не спасёт! Господи, опять страшно!..
Она бежала к домику смотрителя, даже не застегнув телогрейку, чужую, схваченную на ходу, лишь бы прикрыться.
Там, у крылечка, уже толпились мужчины, обсуждали что–то. Пришел Петр Андреевич, сторож, стал раздавать фонари.
Игорь Трофимович, в бурке и овчинном тулупе, в черных сапогах и с всунутыми в карманы рукавицами, что–то высматривал на карте. Борька, вернувшийся из города, тоже глядел на карту, держа фонарь. То и дело рука его приподнималась, свет слепил начальника, тот морщился.
— Борис! Ровнее держите! Когда последний раз связывались с дядей Гришей? Что? А дальше? Почему один пошёл? Зачем вообще? Кто отправил?! Ага… Ага… — слушал сбивчивые объяснения Игорь, перебивал, водил рукой по карте, потом, увидев бегущую Тому, сделал шаг в её сторону.
— Идите домой, Тамара Николаевна. Мы сами справимся. Не мешайтесь!
Он смотрел на неё строго, исподлобья, и она смело ответила ему.
— Ну уж нет, товарищ начальник. Человек пропал! Я не могу мешать, я помогать стану. А вы… Вы… — Она хотела сказать и про Зиночку из буфета, и про елку, которую Игорь обещал той привезти, но промолчала, выхватила у Бориса фонарь, пошла вдоль путей.
— Ну что за баба! Огонь! — сказал кто–то ей вслед, закашлялся под пристальным взглядом Трофимыча, замолчал.
Через час должны проследовать товарный, за ним скорый. А снегу конца–края не видно! Две черные полоски рельсов блестели под светом фонарей, стонали от идущего где–то далеко состава. Серебристый отсвет терялся в сизо–белом тумане. Тамара брела по едва различимой тропинке, кидала луч фонаря, как лассо, то туда, то сюда. Следы! Кто–то шел, но давно, их уже почти не различить, замело. Но они есть!
Тома повернулась, замигала фонарем, ей ответили, мужчины побежали вперед. Игорь Трофимович тоже бежал, но медленно, скособочившись.
— Идите домой, Тамара! Идите, не хватало ещё и вас потерять! — крикнул он женщине, но её взгляд полоснул Игоря, точно огонь. И никуда она не уйдет, и будет делать то, что захочет. И когда это всё закончится, когда они найдут дядю Гришу, который ей, Тамаре, в прошлом году подарил на Восьмое Марта букетик тюльпанов, когда он будет снова дома, в тепле и довольствии, она, Тамара Антонова, скажет Игорю Трофимовичу, что он может делать всё, что душе его захочется, может с этой Зиной из столовой хоть до скончания века кокетничать, но мужем он станет её, Тамары. И точка. Она так решила прямо сейчас.
— Иди, Тома, — уже ласковее, тише повторил Игорь, дотронулся до женщины единственной своей рукой. Да, он — однорукий калека, он боялся быть с женщиной, опозориться, сплоховать, «не быть на высоте». Раньше–то Игорек был ого–го! И девушки ему на шею вешались, невесту всё никак не могу выбрать, боялся упустить лучшую. А как откромсали руку по самое плечо, то застеснялся, стал дичиться женского общества. И если представит он, что снимает перед дамой рубаху, показывая свою культю, да не культю даже, а так, просто рубец, то сразу бросает Игоря Трофимовича в холодный пот. И у него, у такого с виду уверенного, сильного, выходит, есть свои страхи. Живут они в темноте под его кроватью, как в детстве, тянут оттуда щупальца, жалят. И нет того, кто их прогонит. Или есть? Пожалуй, Тома смогла бы...
«Да, брат, больно падать–то, когда высоко забрался! — придя в себя после операции, думал он. — Как будто другая жизнь теперь. И болит рука–то, по ночам как будто выкручивается, а ведь давно уж нет её. Так–то…»
Женщины со станции жалели его. Точно! Поэтому и таскали выпечку да сало домашнее, «подкармливали». Одна, особо надоедливая, Степанида Ивановна, всё рвалась помыть у него в комнате пол. Вот прямо настырная женщина, Господи, ты, Боже мой! Ходит, гремит ведром, стучит в дверь, потом робко так, заискивающе просится убраться, а Игорь ей не открывает, не хочет, чтобы его считали слабым.
И вот теперь Игорь Трофимович как будто с ума сошел, долго мучался своими страхами, но всё же сдался этой проклятой любви к Тамаре. И пусть она его прогонит, пусть отказала, хорошо, что хоть не посмеялась. И пусть! Это как ведро холодной воды на голову, как нырнуть в прорубь. Больно, страшно, но зато отрезвляет.
Тамара хотела что–то ответить Гердову, грубо, осадить, сказать, что она сама всё про себя знает, но тут внизу, в самом конце насыпи, там, где недавно прокопали канаву, и тропинка уходила к лесу, послышался крик, едва различимый в ночной метели, но это был голос человека.
— Григорий! Григорий Леонидович! Вы где? Мы идем к вам! — закричал Игорь, сам кубарем покатился вниз, ударился обо что–то твердое, то ли камень, то ли арматурину, но вида не подал, подскочил, стиснув зубы, пошел на звук.
Тамара шагала рядом, широко выкидывала вперед ноги, как будто хотела обогнать инвалида.
— Да не торопитесь вы так! Оступитесь! Или хотите мне своё превосходство показать? — сердито бурчал Игорь Трофимович. — Не трудитесь. Я понял уже, что не пара я вам. А Зина там, в столовой, это… Я вас хотел позлить, мне тут посоветовали… Глупо в общем получилось. И забудем!
Они шагали теперь нога в ногу, Тома даже машинально схватилась за Игорево плечо, потому что вокруг стало совсем темно.
— Я что… Я ведь даже не геройски руку потерял, по глупости. Вы меня за это имеете право презирать. И вообще, надо мне уехать. Да! Вот найдем дядю Гришу, и уеду я. А вам будет легко, вы же…
Он не договорил, потому что шедшая уже чуть впереди него Тома вдруг развернулась, он налетел на неё, а она обвила его шею руками и поцеловала прямо в губы, в его негеройские, совершенно обычные, шершавые пухлые, как у ребенка, губы. Они у Игоря постоянно трескались на ветру, он их облизывал, что ещё больше ухудшало дело. И вот их–то Тома поцеловала. А потом снова. И улыбнулась, велев молчать.
— Ну вот и славно, — вздохнул кто–то в кустах. — А то я думал, никогда не договоритесь. Целуются средь бела дня, так их, разэтак! — Григорий Леонидович покряхтел, закрылся рукой от света фонаря. — Ногу подвернул, головой приложился, вот ведь беда. Встать не могу, перед глазами круги. Игорёк, помоги, дай, обопрусь на тебя.
Тамара светила им под ноги, а Игорь вел дядю Гришу, почти даже нес на себе.
— Что ж вы один–то пошли?! — отчитывал начальник Григория. — А если б совсем сгинули?! Разве можно?! Не мальчик уж, должны понимать!
— Да я и понимаю. Ну прости, прости, Игоряша. А ты сильный какой, а! Томка, гляди, какой мужик–то у нас!
Тамара ничего не ответила. Она как –будто глоток свежего воздуха сделала. Заново стала счастливой. Опять позволила себе любить.
Однажды она уже любила человека, давно. А потом похоронила его. Вот также всё со свадьбой тянула, играла в недотрогу, крутилась перед ним, морочила голову... И потеряла. Там, у его могилы, она была «никто». Подруга — не подруга. Невеста? Тоже нет. Родственники косились на неё, перешептывались, даже на поминки потом не пригласили. А чего ей поминать–то с ними? Как она ему «никем» была?..
Страшно снова начинать то же самое и бояться это потерять. Все смертны, и Игорь тоже. И это больно. А вдруг?.. И станет опять больно, и не захочется жить.
Но вот он живой, теплый рядом с ней, он упрямо твердит, что они не пара, но не отпускает её руку.
И она его не отпустит. Прошлое осталось далеко позади, будущего никто не знает, бояться его глупо, а счастье — оно здесь и сейчас. Вот и пей его, как родник, чувствуй, впитывай и береги. Здесь и сейчас!..
Игорь–таки принес Тамаре елку, пушистую, разлапистую. А подарком было то самое кольцо.
Через месяц профессор, что ехал когда–то в красной лыжной шапочке с Борькой в Игоревой «Волге», встретил начальника станции в Москве, опять с Борькой и какой–то женщиной. Они остановились у магазина для новобрачных. Тамара рассматривала свадебное платье, выставленное на витрине. Профессор подошел, представился. Игорь Трофимович сразу его вспомнил, того смешного щупленького лыжника.
Посмеялись. Игорь Трофимович спросил про студентов, рассказал о предстоящим бракосочетании. А потом все уже сидели у лыжника в «хоромах», пили чай и рассказывали, как спасали бедного дядю Гришу.
— Там и обручились, так сказать, — закончил рассказ Игорь.
— В лесочке? — уточнил профессор.
— Да, — кивнул Игорь.
— Ну и хорошо. Вот чувствовал я, что свидимся. И что жена у вас будет. Почти угадал! — почему–то очень обрадовался лыжник и налил всем ещё чаю. Они, Игорь, Боря и Тамара, были первыми гостями, которых он принимал сам, без жены. Хотя… Не она ли стоит у окошка, смотрит на падающий снег. Она. И, кажется, улыбается. Ей тоже хорошо. Здесь и сейчас…
(Автор Зюзинские истории)
Следующая публикация
Комментарии 1