Предыдущая публикация
Снег притуплял боль, я был ему за это безмерно благодарен.
Бесплатная анестезия, хвала небесам! Но холод не гасил боль совсем, она как будто чуть уходила туда, за горизонт, где красным шаром падало вниз солнце. Смотреть на закат было тоже больно, глаза жгло от нестерпимого сияния.
Я зажмурился, ровный, огромный диск теперь виделся мне чем–то серо–желтым, невнятным.
Отползти бы, укрыться где–нибудь: в лощинке, канаве, овражке, — свернуться комочком, затаиться, согревая себя, поскуливая и дрожа, как побитая собака, но нет сил. Ноги двумя бревнами лежат на снегу, иногда по ним пробегает судорога…
Я попробовал перевалиться набок, подпер себя правой рукой, но та обмякла, в плечо вонзилась острая спица.
— Ничего… Ладно, тогда по–другому! — скрипя зубами, шептал я. От звука своего голоса, хриплого, сорванного, мне стало жутко.
С левой стороны, кажется, всё было цело, скоро мне удалось даже подтянуться и кое–как сесть, но ладонь ушла в сугроб, тело опять соприкоснулось со снегом.
Умереть. Вот здесь и сейчас надо просто умереть. И тогда всё это закончится. А что со мной будет потом, уже всё равно. Как оказалось, я ухватил кусок, который оказался мне не по зубам. Сам виноват, попутал берега. Теперь уже не спастись.
Утром они будут искать моё тело. Они обещали. Но… Может быть волки успеют быстрее? Им тоже надо есть… И тогда я посмеюсь над своими врагами. Им достанутся только кости…
Быстро стемнело. Очень хотелось спать. Я проваливался в черноту, плавал в ней, как прихваченная клешнями рыбешка, это было даже приятно. Потом возвращался в боль. Она вспыхивала перед глазами красными огоньками, потом разливалась по жилам, сводила судорогами мышцы, заставляла скрежетать зубами. И от этого во мне рождалась такая злоба, бессильная, с подрезанными крыльями, совершенно пустотелая, но от того еще более дикая. Это как кинуться на врага, расставив руки и крича. Ты безоружен и слаб, но враг пугается твоей бесшабашности. Еще было желание отомстить. Но я не могу бить женщин, физически не могу этого сделать. Поэтому месть не реализуема…
Злость заставляла мой мозг работать, скрипя и прокручиваясь шестеренками, стопорясь, постанывая, но работать.
А еще откуда–то из живота поднимался страх. Первобытный, примитивный страх смерти. Он тоже не давал мне «отключиться».
Из подлеска слева был слышен волчий вой. Я поморщился: «Нет, братцы! Так просто я никому из вас не дамся! Все вы волки, что двуногие, что о четырех ногах, но мои кости вам не достанутся!»
Надо двигаться. Куда? Не важно. И как — тоже не важно. Хоть ползком, хоть как, но сдвинуться с этой точки, точки моего полного ничтожества.
Мама… Её жалко. Она ждет меня, волнуется, как она там, лучше ли ей? Я не сказал, где я, она не узнает, как всё закончилось… Хотя, ей, наверное, скажут. Она будет плакать. И я буду виноват в ее слезах. Отец меня проклянет. Поделом…
От этого меня замутило, а из глаз поползли слезы, но замерзли где–то на щеках, так и не упав на рваную куртку…
Я пополз. Нелепо подставлял под себя здоровую руку, бултыхал ногами по снегу, оставлял на нем красные полосы, но всё же потихоньку двигался, утаскивая себя подальше от глухого, голодного воя…
А потом я провалился в небытие. Это было так приятно, так легко. Я ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Полное обнуление. Если даже это ад, то мне нравится. Я хочу остаться здесь подольше. Эй, демоны, я весь ваш! Я согрешил, заберите меня, потому что мое тело — это уже нечто разломанное, оно мне уже не пригодится, я думаю…
Но и в аду я оказался лишним. В лицо ударил нестерпимо яркий желтый свет, а в рот полилась жгучая, холодная вода.
— Ну чего? Чего не кашляешь? Кашлять надо, горло промыл и наружу всё! — хлопал кто–то меня по щекам. Хлопал грубо, удары отдавались пульсирующей болью в деснах.
— Уууу, — я возмущенно заныл, отвернулся, стал сплевывать на снег окрасившуюся в красный цвет жидкость.
— Живой, значит? Ну, поволоклись тогда до дома. Тут у меня дом, недалеко. Ложись на тулуп, я потащу. Ну! Чего, не можешь? Я сам тебя положу… Вот так… — Чьи–то сильные руки подхватили меня, положили на теплый, кисло пахнущий овчиной полушубок. — Эк тебя отделали–то! А я слухаю, гудит. Машина гудит. В окошко глянул — фары. Они всегда сюды приезжают. Поле это у них как кладбище. Глупые люди… Глупые… — причитал незнакомец, устраивая меня поудобнее. — Ничего, сейчас подлатаем тебя, потом поглядим, что делать.
Я промычал что–то про волков, про то, что мои враги скоро вернутся, потом мне стало тепло и уютно, я потерял сознание…
… — Какой ты славный, какой нежный! — смеялась Тамара, позволяя целовать свои полные, покатые плечи. — Теленок, да? Ты теленок? — Она схватила меня за щеки, приникла своими губами к моим, замерла, ловя на себе мое жаркое дыхание. Потом вдруг оттолкнула, вскочила, набросила халат, быстро завязала пояс. — Уходи. Тебе пора.
— Тома… — я сладко потянулся на хрустящей от крахмала простыне. — Я спать хочу… Рано еще, вон, на часы посмотри! Опять ты меня гонишь…
Я часто оставался теперь у Тамары на ночь, она кормила меня ужином, потом отправляла в ванную, а сама стелила постель. Она всегда стелила все чистое, отглаженное, выключала свет и ждала меня. Ночь пролетала незаметно. Я, только что из армии, изголодавшийся по женскому телу, попадал из–под душа сразу в рай. Тома была красивой, нежной, она была гораздо лучше всех тех девчонок, что строили мне глазки…
Я смотрел, как Тамара натягивает на белые, с нежной кожей ноги чулки, как, спрятавшись за ширмой, надевает белье, платье.
Мне было всё хорошо видно в зеркало. Тома в нем была такая солнечная, яркая, совершенно неземная и очень желанная.
— Я сказала, пошел вон! — тихо сказала она. — Застегни мне молнию и уходи. Максим, тебе же хуже будет! Ну не надо, завтра приходи, слышишь? Завтра…
Мы еще минуту целовались, а потом Томка кинула мне одежду и ушла.
Я слышал, как она включила на кухне конфорку, помолола кофе. По квартире полетел его чуть жженый, резкий аромат. Аркадий Петрович, ее муж, любит пить кофе, непременно крепкий. Он добавляет туда перца и уверяет, что это божественно. Тома обычно сидит напротив него, неудобно утроившись на табуретке, улыбается и кивает. Она как наседка, поджимает ноги и ставит их на перекладину, она должна быть осторожна и внимательна, чтобы ненароком не назвать Аркадия Петровича другим, моим именем…
Я еще постоял немного, потом проскользнул в ванную, долго фыркал там, лил воду, смеялся, не спеша вышел, натянул рубашку, брюки, подошел к дверям кухни, облокотился о косяк. Тамара стояла ко мне спиной. Её халатик пронзал ослепительно яркий солнечный свет, от этого ткань просвечивалась, обозначая соблазнительные, гитарные контуры.
Тамара была на пятнадцать лет старше меня, но меня это абсолютно не смущало, наоборот, я даже гордился тем, что на меня обратила внимание такая женщина, выделила среди крутившихся вокруг парней.
Тамара... Она была опытной, снисходительной к моим неловким ухаживаниям, она мелодично смеялась и целовалась так, что голова шла кругом. Она позволяла мне ночевать в её квартире, богатой, хорошо обставленной, с высокими потолками и хрустальными люстрами, с натертым паркетом и изысканной посудой. Она кормила меня, вечно голодного, смотрела, как я жадно, забыв о приличиях, ем со сковородки картофельные драники и мну вилкой котлету, как неумело опрокидываю рюмку… Она любила пить со мной на брудершафт, потом смеялась, запрокинув голову и подставляя моим грубым, влажным поцелуям свою белую, нежную шею.
Она была против того, чтобы мы знали друг друга, но я настоял.
Заметив ее как–то в метро, я протолкнулся через толпу к понравившейся мне женщине. Я был пьян и разнуздан. Со мной тогда был Гришка, мой товарищ, но его мы потом потеряли. Я лез к Тамаре, хотел познакомиться, напрашивался в провожатые, но она смущенно отнекивалась, отворачивалась.
Я всё же проводил ее до дома. У двери подъезда она приказала мне уйти. Я кивнул, сделал вид, что ухожу, а сам спрятался в арке двора, наблюдая, в каком окошке скоро зажжется свет.
Первый этаж. Окна ее квартиры выходили как раз на мою сторону. Я даже разглядел ее силуэт в комнате, за шторами. Она переодевалась. Я наблюдал, что только не поскуливал от восхищения, но потом меня прогнал дворник, замахнувшись метлой…
Я приходил сюда каждый вечер. Это было как наваждение. Матери я говорил, что иду гулять, а сам дежурил под окнами Тамары.
Я видел и ее мужа. Окна кухни тоже выходили во двор. Тамарин супруг ходил по дому в майке и вытянутых, пузырящихся на коленках штанах. Он был худой, костлявый, сутулился и дергал головой. «Почему она вышла за такого замуж?!— всё удивлялся я. — Неужто влюбилась?!»
Аркадий Петрович медленно, задумчиво ужинал, листая газету, потом Тома подавала ему чай с каким–нибудь печеньем. А я стоял и наблюдал. Один раз мужчина резко обернулся, как будто почувствовал мой взгляд, вскочил, задёрнул шторы. Два силуэта слились в один, мне стало противно. Как она, моя Тамара, может целоваться с таким худоносом?!
Мы долго вот так играли друг с другом в гляделки, но потом мне это надоело, и я забрался к Томе в окно, прямо в спальню. Супруг тогда был в отъезде, я сам видел, как он отбыл куда–то с чемоданами, поэтому бояться мне было нечего. Я был готов к подвигам.
Увидев меня сидящим за столом в комнате, Тамара растерялась, хотела закричать, но я тут же вскочил, зажал ей рот рукой. А потом поцеловал.
Ах, как она пахла! Её волосы, губы, легкий летний сарафан — всё имело свой аромат…
У моей матери, кажется, никогда не было духов. От нее вечно либо разило фабричными, тяжелыми запахами, или табаком. Она курила какие–то зловонные папиросы, курила много, могла за вечер выкурить половину пачки. От этого у нее были желтые зубы. Мама никогда не улыбалась с открытым ртом, стеснялась. А у Тамары зубки были ровные, белые, как из журнала. Моя мать редко красиво одевалась. Раньше я этого как–то не замечал, а теперь невольно стал сравнивать, и мне стало стыдно за мать. Купить бы ей что–то, но мне вдруг стало жалко денег. На них я, глупец, покупал Томе цветы. Её муж никогда не приносил ей букеты, он вообще был, как мне казалось, неудачником, задохликом и убогим. Да, у них с Тамарой была шикарная квартира, мебель сплошь благородное дерево, картины на стенах висели, а не как у нас дома — вырезки из журналов. Есть из Тамарочкиной посуды могли бы и короли, а украшения на ней были достойны императрицы. Но она как–то вскользь мне поведала, что всё это досталось ей в наследство от родни. Значит, муженек просто пользовался достоянием Томиных предков. Ловкач!..
Я не такой. Мне нужна была сама Тамара, вообще без всего! Конечно, вкусный ужин и мягкие простыни помогали нам насладиться обществом друг друга, но мне казалось, что и на сеновале мне было бы также хорошо, если любимая рядом.
Итак, Томка пахла чем–то изысканным, то ли французским, то ли итальянским. Я не разбирался в духах, а просто их нюхал. На ее волосах, коже, во впадинке на шее...
Я всегда любовался своей женщиной. Да–да! Именно так я ее называл: «Моя женщина». Я ее завоевал, я вторгся в ее покои, и она пала к моим ногам.
Тамара всё делала красиво — ела, переодевалась, курила. Всё в ней было гармонично, плавно, как звучание той самой гитары, контуры которой угадывались в ее бедрах. Богиня! Она — моя богиня!
Ту, самую первую нашу ночь я запомнил навсегда. Тогда Тома была особенно нежной и настоящей. Она не лукавила, не насмехалась надо мной, не жеманничала. Она таяла у меня в руках, и я плавился от той силы, что меня переполняла. Утром я сразу понял, что она меня любит. С тем, другим, с супругом, она просто отбывает срок, терпит его, выполняет свой долг, а со мной — дышит, живет, радуется. Со мной в ее жилах пульсирует кровь, горячая, сладостная, дерзкая.
Да, к сожалению, иногда рано утром мне приходилось убегать.
— Вставай, милый! Вставай, пора тебе, — целовала она меня после нашей третьей ночи. — Он приедет скоро. Из командировки приедет. Ну же, Максим… Мой хороший, мой самый любимый… — шептала она, водила пальцем по моему лицу, по сильному, молодому телу, которое так любила. — Ты пока не приходи, он неделю будет дома, потом опять уедет.
— А может нам с ним поболтать? — задиристо хохотнул я. — По–мужски. Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне, Тома! Я хочу быть твоим мужем!
Она тогда рассмеялась, откинув голову назад. Локоны ее темно–каштановых волос рассыпались по плечам, как змеи, как поток медово–коричневой лавы. Я вскочил, обнял ее, стал целовать.
— Моя! Моя, слышишь?! Ты только моя! — шептал я. — Неужели ты думаешь, что я не справлюсь с твоим Аркашей?! Да его палкой перешибешь!
— Я ничего не думаю, милый. — Она высвободилась из моих объятий. — Я хочу, чтобы всё осталось, как есть, чтобы ты был моей тайной, а я — твоей. Есть вещи, Максим, в которые тебе не стоит вникать. А теперь иди. Мне нужно еще прибраться.
Я тогда обиделся. Она не хочет быть моей женой! Как же так?..
Но уже закрывая за мной дверь, Тома потянулась, поцеловала меня в губы. Я был сражен. Пусть не жена, пусть только на ночь, но все равно она МОЯ. Обо мне она будет думать, когда ложится спать, обо мне вспоминать, готовя мужу завтрак, сравнивать его будет со мной, и я выиграю. Она моя, а он, этот Аркадий Петрович, — рогоносец…
…После ухода Максима Тома стала лихорадочно прибираться. Муж позвонил среди ночи, предупредил, что приезжает раньше, чем планировал. Воспитанный, мудрый человек! Он не хочет поставить Тамару в неудобное положение. Женщина нервничала, вся раскраснелась, распахнула окно, чтобы Аркаша не почувствовал чужого запаха. Но он что–то понял. Старый лис учуял другого самца.
— Смердит, Тома! — бросил он на пол чемодан.
— Чем же? — как будто растерянно пожала она плечами, запахнула поплотнее халатик.
— Чем–то гадким, Тома. Не согрешила ли ты с кем тут без меня? — посмотрел он на нее снизу вверх, пока снимал ботинки, потом резко выпрямился. От страха Тамаре было трудно дышать, но она улыбалась.
— Что ты! Это я курицу в духовке делала, а попалась порченая, представляешь?! Аркаша, ты иди умывайся, я на стол накрою. Кофе готов, биточки есть. Разогреть? Ну пусти, глупенький! Люблю тебя… Скучала…— ворковала она слишком звонко и весело.
Аркадий схватил ее за волосы, притянул к себе, долго смотрел в глаза, потом наконец отпустил, улыбнулся.
— Я тебе подарок привез. Примерь! — Мужчина вынул из кармана что–то, завернутое в носовой платок. Сережки. Дорогие, с красными, как кровь, камнями, тяжёлые, с английским замком, немного потемневшие. — Я сказал, примерь! — рявкнул Аркадий, видя нерешительность Тамары. Она покрутила украшения, тревожно посмотрела на мужа.
— А что это на них, Аркаша? Это… Это… — она положила подарок на полку, инстинктивно вытерла руки о платье.
— Глупая! Показалось тебе. Надевай и пойдем завтракать! Тамара, а ну быстро!
Она послушно сняла старые, оставшиеся от матери сережки–колечки, надела новые, повернулась к мужу. Он довольно кивнул. Ему нравилось ее наряжать, как куклу. Дорогие платья, туфли, сумочки, украшения. Иногда он заставлял ее спать в тяжелых золотых цепочках и браслетах. Те врезались в кожу и оставляли царапины, но Аркаша считал, что это даже забавно…
— Я побуду дней пять, потом уеду. Надолго, — сообщил он, вытирая тарелку мякишем хлеба. — Дела у меня хорошие, ладные дела. А где же курица, Тома? — вдруг зло прошипел он, сузив глаза.
— Какая? — Рука Тамары дернулась, кофе разлилось на скатерть. Аркаша не любил грязные скатерти, они вызывали в нем чувство отвращения. Он рос с матерью–алкоголичкой, жили они в старом полусгнившем доме, никому не было дела до того, что Аркадий питается тем, что бросит ему мать, объедки и кости. От того он и вышел таким худым, теперь набрать вес уже не получалось. Он воровал еду в столовых, магазинах, и мечтал о том, что будет жить по–другому, у него будет всё, всё самое вкусное и красивое, чистое и изысканное, такое, что из глаз будут литься слезы, слезы счастья. Он и Тому заполучил себе потому, что она была лучшая. Он готов был идти по головам, топить, закатывать в бетон тех, кто мешает ему, Аркаше, сыну матери–алкоголички, владеть лучшим. У Тамары был жених, молодой, красивый парень, какой–то физик. Они уже даже назначили дату свадьбы. Но его убили в подворотне как–то ночью. Случайность… Ограбление…
Тома тогда выла и рвалась покончить с собой, но тут рядом оказался Аркаша. Он умел говорить сладкие слова, плел, как паук, свою душную паутину. Аркадий очаровал Томину мать, стал помогать им деньгами, подкрадывался к Тамаре потихоньку, без резких движений, а потом вдруг нанес свой смертоносный удар. Отца Тамары должны были посадить за какую–то кражу, семья была на грани отчаяния, но Аркаша предложил свою помощь, и вот вместо Томиного папы сел кто–то другой, а Тамара оказалась за свадебным столом с Аркадием Петровичем, сидит, улыбается. Он велел ей улыбаться, на свадьбах так принято…
Вот и сейчас она улыбнулась, накрыв пятно на скатерти салфеткой.
— Курица, что ты готовила. В мусорном ведре ее нет, — уточнил Аркаша.
— Ой, да ты что! Я вынесла на помойку, — махнула женщина рукой. — Ну что такое в доме держать!
Муж усмехнулся. Правильно, «такое» в доме держать не стоит. Старый лис всё понял…
… Как только муж уехал, Тома позвала меня к себе. Она звонила мне на работу, там я копался в холодильных установках на заводе, где делали мороженое. Тома любила мороженое, пломбир в стаканчике. Я всегда приносил ей такое, кормил из своих рук и целовал сладкие, в вафельных крошках губы.
Я отпросился, сославшись на плохое самочувствие, приехал к ней сразу после обеда. Боже, как же я соскучился. Я не мог напиться ее любовью, страстными объятиями. Это был огонь, и Тамара была сегодня огнем, испепеляющим и жестоким. Она была опять моей…
Я уже три дня не ночевал дома, не звонил отцу и матери. Я пропал, загулял… Ну и что! Я молодой, мне так нужно.
О том, что мать в больнице, я узнал, встретив утром отца у проходной нашего завода. Он стоял там, такой худой, серый, как будто и не человек это вовсе, а тень, призрак.
— Пап, ты чего здесь? — недовольно спросил я.
— Мать увезли ночью. Опять желудок. Ты бы навестил, а? — прошептал он, комкая в руках кепку. Я помню, у него была старая, засаленная кепка, он носил ее всегда, в любое время года. И сейчас она была при нем.
— Какая больница? — злясь на то, что меня отвлекают от сладостных мыслей, спросил я.
Отец сказал адрес. Я пообещал, что зайду, попрощался. Папа кивнул. Он плакал, я видел это, но мне тогда было всё равно. Мать по сто раз в год попадала в больницу, что в этом такого?! Не надо делать из мухи слона!..
Тамара нехотя отпустила меня к матери, даже собрала какой–то еды. Моя милая Тома, душевная, ласковая. Она ангел!..
Мать лежала в коридоре, на жесткой каталке, потому что места в палате не хватило. Её постоянно тошнило, нянечка материлась и кричала, чтобы я забрал маму отсюда.
— Да куда же я заберу?! Ей нужно лечение! — возмущался я. — И закройте свой рот! Не смейте больше даже пищать в сторону матери, поняли?!
Мама хватала меня за руку, уговаривала не злиться, а я не мог. Что это за больница, где не могут правильно ухаживать за больными?! Почему я должен тратить свое время на решение этих дурацких вопросов?! У меня своя жизнь, а мать часто лежит в госпитале, ей не привыкать.
Мама медленно ела суп, который прислала Тома, говорила, что вкусный. Я сидел рядом, меня толкали проходившие мимо врачи, задевали проезжающими каталками, я злился еще больше, смотрел на часы. Время… Еще каких–то две недели, и вернется Аркадий! И мне опять придется уйти от Тамары…
— Мам, ты можешь доесть сама? — не выдержал я, вскочил, поставил ей в ноги пакет с едой.
— Ты торопишься, сынок? Да–да! Хорошо, я всё дальше сама. Максим, ты не приходи завтра, слышишь? Не беспокойся, меня отец навестит, — улыбнулась она, погладила мою руку.
Я кивнул и ушел. Я не знал, что всю еду потом выкинут, потому что мама не может ее есть, не знал, что она, мама, всё также будет лежать в коридоре, где дует и ругается уборщица… Мне тогда было всё равно, я думал о Тамарочке…
Я вернулся в наше гнездышко и увидел, что Тома сидит на полу и плачет.
— Ты что? — застыл я в дверном проеме. — Что случилось–то?
Она тряслась и показывала мне на какие–то блестящие побрякушки, лежащие на ковре.
— Аркаша подарил мне серьги. Он принес их в свой последний приезд. Я… Я хотела их почистить, они потемнели же, старинные. А на них… Они… — ее опять заколотило. — Они грязные. Грязные. Максим! Унеси их из дома, слышишь! Унеси прочь! Их тут не должно быть! Я их боюсь!
Она завернула украшения в какую–то тряпку, сунула мне в руки.
— Иди! Иди на улицу, выброси их, Макс! Я так боюсь! Что же теперь будет?! — шептала она, размазывая по лицу тушь.
— Да чего ты?! Давай я помою. Он же, твой Аркадий, спросит, где они! Ну что там на них? Да чтоб тебя…
Я всё понял. Муж не постеснялся принести в дом украшения, добытые явно не честным путем. Так было и раньше, я думаю, но сейчас он превзошел самого себя… Черные, осыпающиеся пятна были похожи на те следы, что остаются на коже после раны. Очень большой раны. Смертельной…
Я сглотнул, мне стало противно, мерзко, как будто извалялся в навозе.
— Тамара! Может быть лучше заявить в милицию? Ну, это же… — я растерянно смотрел на нее, но потом понял, что говорю чушь. Томка никогда не сдаст своего мужа.
Я послушно вышел на улицу, выбросил кулек за стену типографии, что располагалась рядом с Томочкиным домом. Я тогда не заметил стоящего в кустах мужчины, худого, сутулого. А надо было бы… Он давно наблюдал за нами с Тамарой, очень давно…
… Аркаша и еще пара головорезов пришли ночью. Мы только недавно уснули, были пьяны и не слышали, как щелкнул замок, как протопали по паркету три пары ботинок.
Я проснулся от удара. В кромешной тьме кто–то молотил по мне кулаками, визжала Тамара, потом замолкла.
Я пытался отбиваться, ужасно болела голова, рот наполнился привкусом железа, я размахивал кулаками, но постоянно промахивался. Я слишком много выпил.
Вдруг включился свет. Аркадий Петрович сидел в кресле и смотрел на меня. Тамара стояла рядом с ним, закрыв глаза.
— Извините за беспокойство, — тихо сказал ее муж. — Но мне нужно кое–что забрать. Томочка, милая, поцелуй меня, муж приехал!
Он рванул ее руку, Томка согнулась пополам, его губы впились в ее лицо.
— Аркаша… Ты пойми, он… — Тома показала на меня.
— Не хочу, — покачал головой Аркадий, кивнул, и меня снова ударили. Я попытался увернуться, ответить, но уж куда там! Всю силу я истратил еще вечером, на вино и ласки…
— Томочка, детка, а собери–ка мне свои цацки. Мне очень нужно, дорогая.
Аркадий Петрович встал, подошел ко мне. Я плохо видел его, потому что глаза уже заплыли, и было тяжело дышать, кажется, мне сломали ребра.
— А ты, мокрица, давай–ка на коленочки и пополз, пополз, милый! — сказал он мне.
— Аркаша… — суетилась у комода его жена. — Не трогай его. Ну ты же сам разрешил мне… Ты же был не против… — шептала Тамара, прикрывала свою наготу халатом, но тот постоянно распахивался. — Мы же договорились… Зачем ты этого мальчика?..
— Затем, что за запретным плодом потянулся. Не нравится он мне, Тома. Понимаешь, не нравится… Мать у него, знаешь, в больничке. Помирает мать–то, а он тут, на твоих простынках нежится. На наших! — он с размаху пнул меня ногой. — А мать свою надобно почитать. Я свою ненавижу, а все равно всё чин чином, похоронили, как царицу. А этот щенок от своей мамаши убежал.
— Откуда ты… — прошипел я, закашлялся.
— А оттуда. Тут все подо мной ходят, Максимушка. Весь город. Что, удивлен? Томочка не предупредила, с кем ты связался? Ну что же ты, глупенькая, парню жизнь сломала? — покачал он головой. — Очередному… Вот всех терпел, а этот мне не по душе!
Я медленно поднял голову, посмотрел на Тамару. В голове всё путалось: мама, больничный коридор, сидящий где–то в самом конце него мужчина, сутулый, худой, запах куриного супа, который ела мать, ругань уборщицы, наша с Томой ночь, ее ласки, невинные утехи, как она это называла… Потом все это заслонили холодные, светло–голубые глаза Аркадия. Он не поленился наклониться и усмехнуться мне в лицо.
— Зря ты мамашу бросил. Теперь уж не свидитесь! — прошептал он. Я всхлипнул, мне стало страшно. Я ничтожество, мерзкий человек, и я скоро умру…
— Аркаш, ну а чего мне ему говорить–то? — вдруг взяла себя в руки Тамара, стала деловито набивать какую–то сумку побрякушками. — Он сам пришел, я не звала. Мальчик самостоятельный, взрослый, я тут ни при чём. Вот, дорогой, вот тут всё, — она протянула мужу тяжелую сумку.
Тот взял её, заглянул внутрь, кивнул.
— А теперь надень–ка те серьги, что я тебе последними принес, — велел он.
— Ой, да не в тон они халату, Аркаш! Потом, потом! — полезла к нему ласкаться Тамара. Я замер.
— Я сказал, надень! — заорал мужчина, пальнул в мою сторону. Пуля вошла в паркет, едва не отстрелив мне палец.
Тома сделала вид, что ищет сережки, копалась в ящиках, рылась в белье.
«Она что–нибудь придумает! Она обязательно что–нибудь придумает! — стучало у меня в голове. — Она нас спасет, моя милая, нежная Тома!»
— Нет… Аркаша, их нет! Вот здесь я их спрятала, а сейчас нет, пусто! — всплеснула Тамара руками, перевела на меня взгляд. Я смотрел на нее через ту узкую щель, что теперь была моими глазами. — Это ты! — она вдруг больно пнула меня ногой, я упал набок. — Ты украл! Да как же ты мог?! — Она будто задыхалась от злости. — Я для твоей нищенки–матери бульон варила, а ты меня обчистил?! Аркадий, да убери же ты из дома этого ужасного человека! Господи, и часов нет! Моих золотых часов, тех, что от прабабушки остались. Нет! Максим… — покачала она головой. — Гнилой ты, а я думала, чистый мальчик… Аркаша…
Часы те Тамара отдала врачу, что делал ей аборт. У нее с Максимом мог бы быть ребенок, но она не хотела. А Аркадий хотел, но не мог иметь детей. Он бы не разрешил ей прерывать беременность, даже зная, что ребенок не его… Тома заплатила часами, за тайну заплатила. А теперь свалила всё на Макса…
Аркадий Петрович велел меня поднять, поставить на ноги. Я это уже плохо помнил. Остался в голове только образ Тамары, красивой, страстной женщины, что стояла за спиной своего мужа, а он ломал меня на мелкие частицы…
— Я не люблю, когда у меня воруют, Максимка, — сказал он мне уже там, на снегу. — Всё могу понять — любовь, удаль молодецкую, жену свою могу понять, простить могу за измену. Думаешь, я ей не изменяю? — Он рассмеялся. — Да у меня таких Тамарочек в каждой избе по пачке. А вот воровство не переношу. Моё — значит, моё!..
Я лег на холодный снег своим горячим, глупым сердцем, слышал, как уехала машина, как воет ветер, бросая мне в лицо колючий снег. Потом из звуков остался только стук в висках. И мысль, что моя самая любимая женщина меня предала… Сердце мое остыло. Исцелилось.
Что было дальше, вы знаете…
… Я провалялся в домике того охотника много дней. Он привел ко мне какого–то лекаря, они химичили над моими поломанными ребрами, ногами, благо, на них кости были целы, спасибо Аркашиным головорезам. Они, два этих совершенно незнакомых мне человека, зашили меня, подлатали. Я только сквозь зубы благодарил их, а они усмехались.
— Ничего, браток. Заживешь, побежишь! — говорил мне охотник.
Я вышел на улицу на своих ногах недели через три. Вышел и задохнулся от того, как вокруг было ярко. Поле было залито солнцем, до краев, как яичница заливает сковороду или расплавленная сталь льется в форму, вытягивается ровным прутом, горит нестерпимым светом. Снег отражал лучи, выжигал мои глаза, стало больно. Охотник надел на меня темные очки.
— Ну а теперь уходи, — велел он. — И впредь не бери чужого, мальчик. В следующий раз может не повезти…
Пока я собирался, ковыряясь с ботинками, услышал, как эти двое, что спасли меня, обсуждают, сколько кому из них заплатил Аркадий за мое спасение. Я замер, растерянно выронил из рук ботинок, облокотился о стену спиной.
— Что? — тихо спросил я. — Что вы сейчас сказали?
— Ничего, — пожали они плечами. — Аркадий Петрович очень добрый человек. Он просто очень жадный. Но отходчивый. А вот жена его еще та змея. Она мужнино золотишко налево перепродает, думает, что когда–то от него уйдет. А если он ее ловит, то она вот таких же мальчиков, как ты, дает на растерзание. Ты у нас тут не первый, и не последний. Ну, у богатых свои причуды, не бери в голову. Просто теперь уж бери кусок, что тебе по зубам. Уходи, Максим. Пора тебе… — похлопали они меня по плечам, улыбнулись.
… Я добрался до города ближе к вечеру. И тут же пошел в больницу. Вдруг я еще успею к маме?..
— Такой у нас не значится. Извините, — захлопнула перед моим носом окошко администратор. Я, наверное, испугал ее своим видом.
— Девушка! Ну посмотрите внимательно, я прошу вас! — стучал и стучал я, потом развернулся, пошел домой.
Закат опять был красным, как там, в поле. Мне стало страшно.
В наших окнах горел свет. Я выдохнул и побежал, подволакивая ногу, к подъезду. Долго звонил в дверь, а потом, когда та распахнулась, на пороге стояла моя мама, совсем маленькая, худая. Она испуганно смотрела на меня. Я кинулся ее обнимать, увидел отца, заплакал…
— Мы очень волновались за тебя, сынок, — говорила мама, всё накладывая и накладывая в мою тарелку жареную картошку. — Но потом позвонил Аркадий Петрович, он сказал, что ты попал в какую–то переделку, но скоро оправишься и вернешься домой, сказал еще, что пока тебе не стоит появляться в городе, иначе тебя могут посадить…
— Аркадий Петрович? — уронил я вилку.
— Да. Это какой–то человек из министерства здравоохранения. Он навещал меня в больнице, добился даже отдельной палаты. Максим, спасибо, что попросил его нам помочь! — всхлипнула мать. — Без него я бы не выжила…
Она еще что–то говорила, плакала, гладила меня по бритой голове, а отец сидел и внимательно осмотрел на меня. Я не выдержал его взгляда, отвернулся…
Через много лет мы с моей женой Машей ходили по рынку, искали более–менее пристойную живую елку. Скоро Новый год, моя Маруся любит живые елки, их смоляной аромат, колючие иголочки на полу, стволы в застывших блестящих, если их потереть, каплях.
Елочных базаров тогда было много, мы объехали уже почти все, но никак не находили своей ёлки.
— Давай еще сюда зайдем, — предложила Маша, кивнула на обтянутый мешковиной закуток. Тусклый свет фонарей выделял скелеты елок, какие–то ветки, сваленные в углу.
Я кивнул. Мы зашли, Маруся стала щупать веточки, но тут из темноты кто–то сказал хрипловатым, прокуренным голосом:
— Покупай, а уж потом трогай. Руки убрала!
Говоривший вышел на свет. Это была женщина в телогрейке, валенках, с шерстяным платком на голове. Лицо, совершенно лишенное косметики, было тоскливо–угрюмым, в глазах застыла злость.
Я узнал ее. Это была моя Тамара. Моя первая страстная любовь. Женщина, которая оставила на моем теле отметки. Маша иногда спрашивала, откуда тот или другой шрам на моей коже, я придумывал разные глупые истории. Я врал своей жене, потому что любил ее одну и не хотел, чтобы она волновалась. Маша настоящая, живая, из плоти и крови, она честная и добрая, она — мой надежный тыл, моя скала. Она создана из моего ребра и послана мне Богом. Я не хочу, чтобы ей было больно.
Тамара посмотрела на меня, потом сплюнула. Узнала…
Аркашка заставил ее стоять тут, на холоде, продавать елки, а сам сидит в ресторане и пьет шампанское. Он не бьет её, не ругает. Он просто опять оказался хитрее. А она потеряла всё. И очередной мальчик не спас. Не было просто их больше, этих мальчиков. С годами ушла Томина красота, ловить мальков было больше не на что…
— Пойдем отсюда, Маша, — осторожно взял я жену за руку. — Здесь плохие деревья. Я отвезу тебя лучше на делянки, там мы выберем и сами срубим себе елочку.
Маруся улыбнулась. Она доверяла мне. Она меня по–настоящему любила, а я никак не мог поверить, что достоин этого…
И неужели за эту свою счастливую жизнь я должен благодарить Аркадия Петровича? Благодарить за то, что не велел он тогда своим бугаям убить меня? Худой, сутулый Аркашка победил меня, сделал меня своим вечным должником. Поделом мне…
(Автор Зюзинские истории )
Следующая публикация
Нет комментариев