Нет вины. Есть только ясность, звенящая, как стекло.

Я набираю номер тёти Веры.

— Алло, — голос её насторожённый, выжидающий. — Лена?

— Да, тёть Вер, это я, — говорю и делаю глубокий вдох. — Я всё обдумала и хочу сказать... Не могу я взять бабушку к себе.

— Как это не можешь? — в её голосе нарастает возмущение, как волна. — Мы же говорили...

— Мы говорили, — перебиваю её, чувствуя, как внутри разливается спокойствие, — но решения я не давала. И сейчас мой ответ — нет.

— Да как же так! — голос тёти срывается. — Ты же... Тебе всего двадцать пять, живёшь одна, места полно! А тут родная бабушка! Отцовская мать!

— Именно, — киваю, хотя она не может меня видеть. — Отцовская мать. Которая всю жизнь меня не замечала. Которая не поинтересовалась, как я живу, где я живу, что со мной происходит. Которая даже не позвонила, когда мама умерла. Хотя знала — я уверена, что знала.

— Ну и что теперь? — шипит тётя. — Мстить старухе будешь?

— Нет, — и тут я вдруг улыбаюсь, и улыбка выходит лёгкой, как вздох. — Не буду мстить. Просто не стану брать на себя ответственность за человека, который никогда не брал ответственности за меня. Вы все эти годы были рядом. Вы были семьёй — она, вы, другие ваши дети. А теперь, когда стало трудно, неудобно — вы вспомнили про меня? Нет. Это не работает так.

— Да ты... — тётя задыхается, ищет слова, — да ты просто чёрствая! Бессердечная! Родная кровь, а ты...

— Я не чёрствая, — говорю спокойно. — Я просто не считаю, что кровь делает нас обязанными. Кровь — это случайность. А отношения — это выбор. Вы выбирали — вы и решайте.

— Так, значит, — голос тёти становится ледяным, — так вот как ты о родне думаешь? О той, что тебя на свет произвела?

— Меня на свет произвели мои родители, — отвечаю, и теперь мой голос тоже твёрдый. — А вырастила меня мама. Одна. Потому что отец решил, что семья — это слишком сложно, а бабушка была слишком занята, чтобы хоть раз позвонить и спросить, не голодаем ли мы.

— Ладно, — тётя резко меняет тон, — а если мы тебе заплатим? Ну, за проживание бабушки? Сколько ты хочешь?

Вот оно. Деньги. Всегда дело в них — в квартирах, в наследстве, в том, что можно пощупать и измерить.

— Нисколько, — отвечаю. — Дело не в деньгах. Я не хочу жить с человеком, который всю жизнь отравлял существование моей маме. Который и меня травил, пока мог. Не хочу просыпаться под одной крышей с женщиной, которая до сих пор считает, что моя мама была недостойна её сына.

— А, всё понятно! — восклицает тётя с каким-то болезненным удовлетворением. — Это месть! Ты мстишь старухе за свою мать!

— Нет, — качаю головой, хотя она не видит. — Не месть. Просто самоуважение. И уважение к памяти мамы, которая научила меня, что границы — это нормально. Что можно говорить «нет» без вины и стыда.

— Что же нам теперь делать? — тётя переходит на плачущий тон. — Куда её девать? В дом престарелых? Опозоримся на весь город!

— В хорошем доме престарелых уход лучше, чем дома у родственников, которые её ненавидят, — говорю, удивляясь собственному спокойствию. — И кстати, я могу помочь с оплатой. Не всей, но частью. Это я могу сделать — из уважения к тому, что она, как ни крути, часть моей истории.

— Да как ты... — тётя запинается, не зная, как реагировать на такое предложение. — Мы не можем... что люди скажут...

— Люди всегда что-нибудь скажут, — пожимаю плечами. — Всегда найдут, в чём обвинить. А вы живите своей жизнью. И я буду жить своей.

— Я скажу об этом твоему отцу! — выпаливает она, как последний козырь. — Он будет в ярости!

— Скажите, — киваю. — Пусть позвонит мне. Первый раз за сколько лет? За семь? За восемь? Будет интересно поговорить.

Тишина. Потом какое-то шуршание, вздох.

— Я не ожидала от тебя такого, — голос тёти теперь звучит устало, почти побеждённо. — В кого ты такая?

— В маму, — отвечаю, улыбаясь, и впервые за весь разговор чувствую, как к глазам подступают слёзы. — Я вся в неё.

Дом престарелых «Осенний сад» стоит на окраине города, среди старых лип. Двухэтажное здание из красного кирпича, аккуратные дорожки, скамейки. Вокруг — забор, но не глухой, а ажурный, сквозь который видны клумбы с поздними астрами.

Я долго стою у входа, не решаясь зайти. В руках — пакет с яблоками и печеньем. Не знаю, зачем купила — бабушка никогда не любила сладкое. «От него только зубы портятся и фигура», — говорила она, отодвигая конфеты, которые приносил мне отец. А потом, когда он уходил, прятала их в шкаф, на верхнюю полку.

Зачем я здесь? Не ради прощения — его не будет. Не ради примирения — слишком поздно. Может, ради себя? Чтобы завершить круг, закрыть дверь, которая слишком долго оставалась приоткрытой?

— Вы к кому? — спрашивает женщина в белом халате, встречая меня в холле.

— К Нине Петровне Ковалевой, — отвечаю, и своему голосу. — Я её внучка.

Женщина улыбается — дежурно, но не холодно.

— Очень хорошо. Она у нас недавно, как раз осваивается. Симпатичная комната, с видом на сад. Хотите, я вас провожу?

Мы идём по коридору, пахнущему лекарствами и компотом. На стенах — картины, нарисованные неумелой рукой: пейзажи, цветы, какие-то абстракции.

— Это наши жильцы рисуют, — замечает моя провожатая, перехватив мой взгляд. — У нас есть кружок живописи. Может, и ваша бабушка захочет присоединиться.

Я киваю и думаю, что бабушка скорее пойдёт на курсы каратэ, чем сядет рисовать цветочки. Слишком гордая, слишком независимая. Слишком злая на весь мир, который не оправдал её ожиданий.

— Вот здесь, — женщина останавливается у двери с номером 14. — Она должна быть в комнате.

Я делаю глубокий вдох и стучу. Тишина. Стучу ещё раз — громче. Наконец, слышится скрипучее:

— Входите, не заперто.

Она сидит у окна в кресле — маленькая, высохшая, как осенний лист. На коленях — книга, на носу — очки в тонкой оправе. Смотрит на меня — и я вижу, как её взгляд скользит по моему лицу, не задерживаясь, не узнавая.

— Здравствуйте, — говорю, и голос звучит тише, чем хотелось бы. — Бабушка, это я, Лена.

Она щурится, наклоняет голову, как птица.

— Лена? — в голосе нет узнавания, только вопрос. — Какая Лена?

— Ваша внучка, — отвечаю, делая шаг вперёд. — Дочь Михаила.

Она моргает, потом снимает очки, протирает их краем кофты.

— А, Мишки дочка, — говорит без всякого выражения. — Ну, проходи, раз пришла.

Я присаживаюсь на край кровати. Ставлю пакет на тумбочку. В комнате чисто, светло. На подоконнике — цветок в горшке. На стене — фотографии: её молодость, её дети, её другие внуки.

— Как вы тут? — спрашиваю, не зная, что ещё сказать.

— Нормально, — пожимает плечами. — Кормят сносно. Шумно только. Старики, что с них взять, — бубнят, бубнят.

Я почти улыбаюсь этой иронии — она, восьмидесятилетняя, говорит о «стариках» как о чём-то отдельном от себя.

— Я вам яблоки принесла, — киваю на пакет. — И печенье.

— Яблоки, — повторяет она, словно пробуя слово на вкус. — Яблоки — это хорошо. А сладкое не ем, ты же знаешь.

«Знаешь». Как будто мы виделись вчера. Как будто не было пятнадцати лет разлуки, молчания, пустоты.

Мы сидим молча. Я смотрю на её руки — узловатые, с выступающими венами, с крупными костяшками. Руки, которые когда-то мешали суп, гладили бельё, писали письма. Которые швыряли в меня ложку, когда я капризничала за столом.

— Почему детский дом? — спрашиваю вдруг, сама удивляясь своей прямоте.

Она смотрит на меня — впервые прямо, без уклончивости. В её глазах мелькает что-то — не то признание, не то вызов.

— А почему нет? — пожимает плечами. — Моё — что хочу, то и делаю.

И я вдруг понимаю, что она не изменилась. Всё та же — упрямая, колючая, эгоистичная. Может, потому и не сложилась её жизнь, что никогда не умела она отдавать, не требуя взамен. Всегда — с условиями, всегда — с подтекстом.

— Спасибо, что пришла, — говорит она вдруг, и я замираю от неожиданности. — Никто не приходит. А ты пришла.

Я киваю, не зная, что ответить. Поднимаюсь, одёргиваю платье.

— Я пойду. Может, ещё загляну как-нибудь.

Она не отвечает, снова погрузившись в книгу. Я выхожу из комнаты, прикрываю дверь. Иду по коридору, мимо картин с цветами, мимо пожилых людей, сидящих на диванчиках. Выхожу на улицу — и только тут понимаю, что всё это время не дышала, словно находилась под водой.

Воздух пахнет опавшими листьями и дождём. Я достаю телефон, смотрю на фотографию мамы. «Жаль, что ты не дожила, — думаю. — Но, может, где-то улыбаешься: дочка выросла. И всё поняла».

Иду к остановке. За спиной остаётся дом из красного кирпича, заполненный чужими судьбами, чужими историями. Дом для чужих. Для тех, кто не смог или не захотел стать своим.

История Марии