Печи и печники.

ДУБКИ

Шёл мне тогда, друзья мои, всего двадцать третий год, - дело, как видите, давнее, ещё дней блаженной памяти Николая Павловича, - только что произведён я был в чин гвардейского корнета, уволен зимой в том для меня достопамятном году в двухнедельный отпуск в свою рязанскую вотчину, где, по кончине родителя, одиноко жила моя матушка, и, приехав, вскорости жестоко влюбился: заглянул однажды в давно пустовавшую дедовскую усадьбу при некоем сельце Петровском, по соседству нашей, да и стал под всякими предлогами заглядывать туда всё чащё и чащё. Дика и поныне русская деревня, зимой пуще всего, а что ж было в мои времена!
Таково дико было и Петровское с этой пустовавшей усадьбой на его окраине, называвшейся "Дубки", ибо при въезде в неё росло несколько дубов, в мою пору уже древних, могучих. Под теми дубами стояла старая грубая изба, за избой разрушенные временем службы, ещё дальше пустыри вырубленного сада, занесённого снегами, и развалина барского дома с тёмными провалами окон без рам. И вот в этой-то избе под дубами и сиживал я чуть не каждый день, болтая всякий будто бы хозяйственный вздор жившему в ней нашему старосте Лавру, даже низко ища его дружества и тайком бросая горестные взоры на его молчаливую жену Анфису, схожую скорее с испанкой, чем с простою русскою дворовой, бывшую чуть не вдвое моложе Лавра, рослого мужика с кирпичным лицом в темно-красной бороде, из которого легко мог бы выйти атаман шайки муромских разбойников. С утра я без разбору читал что попадет под руку, бренчал на фортепьяно, подпевая с томлением: "Когда, душа, просилась ты погибнуть иль любить", - а пообедав, уезжал до вечера в "Дубки", невзирая на жгучие ветры и вьюги, неустанно летевшие к нам из саратовских степей.
Так прошли Святки и приблизился срок моего возвращения к должности, о чем я осведомил однажды с притворной непринуждённостью Лавра и Анфису. Лавр резонно заметил на то, что служба царская, вестимо, первее всего, и тут за чем-то вышел из избы, Анфиса же, сидевшая с шитьём в руках, опустила вдруг шитьё на колени, посмотрела вслед мужу своими кастильскими очами и, лишь только захлопнулась дверь за ним, стремительно-страстно блеснула ими в меня и сказала горячим шёпотом:
- Барин, завтра он уедет с ночёвкой в город, приезжайте ко мне скоротать вечерок на прощанье. Таилась я, а теперь скажу: горько мне будет расставаться с вами!
Я, конечно, был сражён таковым признанием и только успел головой кивнуть в знак согласия - Лавр воротился в избу.
После того я, как понимаете, не чаял в неизъяснимом нетерпении и дожить до завтрашнего вечера, не знал, что с собой делать, думая только одно: пренебрегу всем своим карьером, брошу полк, останусь навеки в деревне, соединю судьбу свою с нею по смерти Лавра - и прочее подобное... "Ведь он уже стар, - думал я, невзирая на то, что Лавру ещё и пятидесяти не было, - он должен скоро умереть..." Наконец прошла ночь, - я до самого утра то трубку курил, то ром пил, нимало не пьянея, всё разгораясь в своих безрассудных мечтах, - прошёл и короткий зимний день, стало темнеть, а на дворе - прежестокий буран. Как тут уехать из дому, что сказать матушке? Теряюсь, не знаю, как быть, как вдруг простая мысль: да съезжу тайком, вот и вся недолга! Сказался недомоганием, не буду, мол, ужинать, пойду в постель, а как только матушка откушала и удалилась к себе, - наступила уже ранняя зимняя ночь, - с великою поспешностью оделся, побежал в избу к конюхам, приказал запрячь лёгонькие санки и был таков. На дворе зги не видно в белой метельной тьме, но дорога лошади знакомая, пустил её наугад, и не прошло и полчаса, как зачернели в этой тьме гудящие дубы над заветной избой, засветилось сквозь снег её окошко. Привязал я лошадь к дубу, бросил на её попону - и, вне себя, через сугроб, в тёмные сенцы! Нашарил дверь избы, шагнул за порог, а она уж наряжена, набелена, нарумянена, сидит в блеске и красном дыму лучины на лавке близ стола, убавленного по белой скатерти угощением, во все глаза ждёт меня. Всё маячит, дрожит в этом блеске, в дыму, но глаза и сквозь них видны - столь они широки и пристальны! Лучина в светце на припечном столбе, над лоханью с водой, трещит, слепит быстрым багровым пламенем, роняет огненные искры, шипящие в воде, на столе тарелки с орехами и мятными жамками, штоф с наливкою, два стаканчика, а она, близ стола, спиной к белому от снега окошку, сидит в шелковом лиловом сарафане, в миткалевой сорочке с распашными рукавами, в коралловом ожерелье - смоляная головка, сделавшая бы честь любой светской красавице, гладко причёсана на прямой пробор, в ушах висят серебряные серьги... Увидав меня, вскочила, мигом скинула с меня оснеженную шапку, лисью поддевку, толкнула к лавке, - всё как в исступлении, вопреки всем моим прежним мыслям о её гордой неприступности, - бросилась на колени ко мне, обняла, прижимая к моему лицу свои жаркие ланиты...
- Что ж ты таилась, - говорю, - дождалась до разлуки нашей!
Отвечает отчаянно:
- Ах, что ж я могла! Сердце заходилось, как ты приезжал, видела твое мучение, да я крепка, не выдавала себя! Да и где могла открыться тебе? Ведь ни минуты не была глаз на глаз с тобой, а при нём даже взглядом не откроешься, зорок, как орёл, заметит что - убьёт, рука не дрогнет!
И опять обнимает, жмёт мою робкую руку, кладёт на колени себе... Чувствую её тело на своих ногах сквозь лёгкий сарафан и уж не владею собой, как вдруг она вся чутко и дико выпрямляется, вскакивает, глядя на меня глазами Пифии:
- Слышишь?
Слушаю - и ничего не слышу, кроме шума снега за стеной: что, мол, такое?
- Подъехал кто-то! Лошадь заржала! Он!
И, забежав и сев за стол, превозмогая тяжкое дыхание, громко говорит простым голосом, наливая дрожащей рукою из штофа:
- Выкушайте, сударь, наливочки. Поедете - озябнете...
Вот тут он и взошёл, весь косматый от снега, в бараньем треухе и тулупе, глянул, молвил: "Здравствуйте, сударь", - усердно положил тулуп на хоры, снял, отряхнул треух и, вытирая полой полушубка мокрое лицо и бороду, не спеша заговорил:
- Ну и погодка! Добился кое-как до Больших Дворов, - нет, думаю, пропадёшь, не доедешь, - въехал на заезжий двор, поставил кобылу под навес в затишье, задал корму, а сам в избу, за щи, - попал как раз в обед, - да так и просидел почесть до вечера. А потом думаю - э, была не была, поеду-ка я домой, авось Бог донесёт, - не до города, не до дел в этакую страсть! Вот и доехал, слава Богу...
Мы молчим, сидим в оцепенении, в ужаснейшем замешательстве, понимаем, что он сразу понял всё, она не подымает ресниц, я изредка на него взглядываю... Признаюсь, живописен он был. Велик, плечист, туго подпоясан зелёной подпояской по короткому полушубку с цветными татарскими разводами, крепко обут в казанские валенки, кирпичное лицо горит с ветру, борода блестит тающим снегом, глаза - грозным умом... Подойдя к светцу, запалил новую лучину, потом сел за стол, взял штоф толстыми пальцами, налил, выпил до дна и говорит в сторону:
- Уж и не знаю, сударь, как вы теперь доедете. А ехать вам давно пора, лошадь вашу всю снегом занесло, вся согнулась стоит... Уж не гневайтесь, что не выйду провожать - больно намаялся за день, да и жену весь день не видал, а есть у меня о чём с ней побеседовать...
Я, без слова в ответ, поднялся, оделся и вышел...
А наутро, чем свет, верховой из Петровского: ночью Лавр удавил жену своей зелёной подпояской на железном крюку в дверной притолке, а утром пошёл в Петровское, заявил мужикам:
- У меня, соседи, горе. Жена удавилась - видно, с расстройства ума. Проснулся на рассвете, а она висит уж вся синяя с лица, голова на грудь свалилась. Нарядилась зачем-то, нарумянилась - и висит, малость не достаёт до полу... Присвидетельствуйте, православные.
Те посмотрели на него и говорят:
- Ишь ты, что с собою наделала! А что ж это у тебя, староста, вся борода клоками вырвана, всё лицо сверху донизу когтями изрезано, глаз кровью течёт? Вяжи его, ребята!
Был он бит плетьми и отправлен в Сибирь, в рудники.