— Да отстаньте вы все от меня!

—с крыльца скатилась угловатая, высокая девочка–подросток, бегом кинулась к калитке. Длинные, темно–русые ,как у отца, волосы тонкими ниточками рассыпались по плечам, ветер кидал их Кате в лицо, она отдувалась, красная, рассерженная. — Что хочу, то и буду делать! Вы пригласили, вы и встречайте. Не нужны мне эти ваши Куприяновы, понятно?! — крикнула она, обернувшись, и, хлопнув деревянной дверцей, побежала по улице вниз, к сельсовету, а дальше в поле, темно–желтое, волнующееся, как будто с ржавыми патянами в местах, где на спелую пшеницу падала тень от облака.
Ровные, один к одному, с тонкими волосками, точно кошачьими усами, колосья волновались, кланялись бегущей мимо девчонке, а та и не замечала, что творится вокруг. Не видела, как коршун, раздосадованный её появлением на тропинке, метнулся высоко в небо, превратившись в едва заметную черную точку, как мышь, серая, невзрачная, раздобревшая на летнем прикорме, юркнула в свою нору, замерла там, дрожа и попискивая; как лениво подняли свои огромные, с темными челками и грустными глазами головы пасущиеся на соседнем лугу коровы, а пастух, дядя Витя, присвистнул, видя мчащуюся прочь девочку. Её красные шорты–юбочка так и мелькали в просветах между рядами колосьев, а синяя майка, как василек–переросток, вспыхивала причудливым пятном, становясь все меньше и меньше.
— Не упала бы, коленки же раздерет! — посетовал он, приподнял козырек кепки–пирожка, провел пальцами по свисающим на губы усам, богатым, густым, совсем седым. Только несколько темных волосков напоминали о том, что Виктор когда–то был молод, силен, первый в колхозе тракторист, боевой парень, грудь колесом, руки как два ухвата, одним движением плеча, казалось, цепи мог разорвать. В юности одуревшего быка на ходу останавливал и так сжимал его голову, что у того глаза сразу закатывались. Богатырь, одним словом, даром что теперь старик.
Виктор живет здесь, в Курьево, всю свою жизнь. Как приняла его на руки бабка Аглая в сарае, на сене, колючем и пахнущем летним солнцем, куда мать еле доползла, начав рожать раньше времени, так и вырос тут же, в селе, в большом срубе, всегда полным народа. Родня, соседи — все тут, ночью, утром, днем. Стол, длинный, криво сколоченный, обставленный низкими лавками, едва умещал всех едоков. Когда садились ужинать, Витька всегда у кого–то на коленях. Отца у мальчонки не было, мать, Надежда, сама его растила. Ну и вся остальная родня — дядья, их жены, Надины сестры, — все помогали. Шумные, девчонки ещё совсем, Витины тетушки как примутся шить, песни поют, хихикают, а Виктор не понимает, о чем они, зачем перемигиваются, бровями водят.
Придут с работы дядья, прикрикнут на своих жен, те сразу к печке — ужин подавать. Вынут чугунок, а из него пар валит, и на столе уже тарелки, хлеб большими кругляшами нарезан, лук и яйца вареные, как птичье гнездо, в миске блестят.
Самый старший, негласный в доме хозяин, дядя Егор, сажает Витю к себе на колени, гладит по голове, зарывается носом в выгоревшие на солнце волосики мальчонки. У Егора с женой Дарьей нет детей, не дал Бог, вот и нянчат Витю, как своего сына. Надюша не против. Она привыкла, что вокруг все свои, родные, так и Витька для всех свой.
Когда Надя, сильно простудившись, попала в больницу, она все никак не могла привыкнуть к обособленной, «отдельной» жизни каждой, кто лежал с ней в палате, не могла взять в толк, как можно прятать еду по тумбочкам, есть, отвернувшись или накрывшись одеялом. Не привыкла так обособленно жить.
— Городская жизнь, Надя, такая — тут стена, там стена. А что за стеной — поди, узнай! Соседи все чужие, своим домом живут, тебя не пустят. И ты их к себе не очень–то пускаешь, потому что наконец своё, отдельное жилье появилось, хочется покоя и тайны что ли… Это не плохо и не хорошо, это просто так, и всё, — сказала, улыбаясь Надиной растерянности, соседка по койке, тетя Аня, грузная, одышливая женщина с красными, раздутыми пальцами на руках и усиками над верхней губой.
— Угощайтесь, мне родня передала, очень вкусно! — протянула ей Надя корзиночку со свежей малиной. — Берите! А то скиснет, обидно будет. Это сынок мой, Витька, собирал. Только он в лесу такие места знает, где самая крупная ягода растет.
— Сынок, говоришь? — Анна взяла одну ягоду, положила её на ладонь, стала рассматривать.
Темная, налитая соком, того гляди, лопнет, с пушком на каждом бугорке, — костянке, по–научному, — ароматная, ягода как будто светилась изнутри, вобрав в себя все тепло летнего солнца, влагу лесной глуши. Даже пахла она, кажется, немного хвоей, потому что Витя собирал её рядом с ельничком, у старой балки, где, говорят, в сорок втором, погибли партизаны. Виктор с ребятами поставили там, на небольшом пригорке, стелу со звездочкой. Дядя Егор помогал…
Там малина сладкая и тишина лесная. Не та, от которой в ушах звенит, будто ты оглох, а другая, с пением птиц, шелестом листвы, стрекотанием кузнечиков. Не тишина даже, а покой. Не квартирный, замкнутый, а широкий, как поле, высокий, как небо, и никому не принадлежащий.
— Даже есть жалко, Надя! До чего ягода красивая! — улыбнулась Анна. — У меня муж был, художник, — чуть тише добавила она. — Он бы за такую вот ягодку вам всё отдал, до последней серебряной ложки и копеечки. Да… Поэтому и разошлись…
Надя слушала, затаив дыхание. Другая, городская жизнь, странная, как будто душная, казалась ей невозможно далекой, нереальной. Но нет, вот она! И женщины в этой палате из неё вынырнули. Надя для них чужая, а они все друг другу «свои».
— Ничего, девчоночка! — как будто прочитав её мысли, кивнула Аня. — Вылечат, поедешь к себе, к сыну. Домой… У каждого свой дом, место, где ему лучше…
Приехала. В избе дым коромыслом, именины Егора отмечать собрались. Женщины тесто месят, вся горница в муке, а сквозь неё прорезаются тонкими нитками солнечные лучи.
— Надя! Надюшка! Надежда! — слышится со всех сторон. — Мама!
Витька смотрит на мать снизу вверх, маленький, заплаканный. Он соскучился, истосковался, хоть и столько вокруг родных сердец, а мамино никто не заменит, никто!..
… Виктор улыбнулся своим воспоминаниям.
Кому рассказать, скажут: «Да ну, в тесноте–то! Поди, и угла своего не было!»
Не было. А зачем он, угол этот, если вокруг такие просторы! Если плохо — беги в поле, кричи, беснуйся, пшеница и ячмень всё стерпят, скроют. Если хорошо — опять беги, пляши под дождем, прыгай и кувыркайся, кружись, а потом упади на траву и гляди, как над головой ползут, тянутся по небу вереницы облаков, словно составы на платформе, только ватные, мягкие, с точками зависших высоко птиц–охотников.
Но всё же был у Вити свой уголок — чердак, куда мать и другие домочадцы не лазили. Там, под толстой перекладиной, пахнущей смолой, почерневшей и иногда потрескивающей от старости, хранил Виктор свои тайны: фото отца, его армейский ремень с начищенной до блеска пряжкой, фантики от подаренных на Новый год конфет, камешки, коробочки, найденный в лесу портсигар, видимо каким–то приезжим оброненный, перочинный ножичек, осколок зеркала, лупу, что подарил учитель, Иван Иванович…
Зачем всё это хранил? А зачем мать в сундуке хранит платья да бусы, записки и тетрадочки со стихами? Затем, смутно понимал Витька, что это как будто кусочки души, наружу выплеснутые, истории, минуты жизни. Их любопытно вынимать иногда, рассматривать, а потом прятать обратно, чтобы не растерять то самое тепло…
Давно Виктор Петрович не лазил туда, поди, мыши всё порастаскали. А вот фотография отца висит теперь в горнице, рядом с материнской. Чуть поодаль — Виктор с женой, Антониной, черно–белая фотография, из ателье.
Витя даже не знал, были ли его родители женаты. Все регистрационные книги сгорели в войну, а мать, да и её сестры, никогда о Петре не говорили. В Надином паспорте, восстановленном и, как уверяла Полина, младшая Надина сестра, в котором Надя сбавила себе пару лет, штампа о браке не стояло.
— Не надо тебе о нем, Витька, знать. Мал ещё! — одергивали мальчика, если приставал с расспросами. А когда вырос, то и спрашивать расхотелось. Он, Пётр, навсегда остался для Виктора улыбающимся красивым мужчиной с фотографии, с чубом и хитринкой в глазах, добрым и смелым, таким, каким его себе придумал Витя ещё в детстве…
Так и жили большой семьей, потом, конечно, разлетелись кто куда, постарели дядья и тети, их дети обосновались в городах, выучились, приезжали в родное село редко, потом забрали к себе стареющих родителей.
А Виктор из дома уезжать так и не решился. Когда он окончил школу, мать сильно заболела, мучалась, молчала… Он был с ней до конца. После Надиной смерти, после черной, жирной земли, затягивающей края её могилы, после карканья воронья на сухой березе и тихих причитаний родни Витя решил, что и не нужно ему никуда ехать. Зачем, если здесь всё — мать, дом, хозяйство. Для молодого, сильного парня нашлась работа, выделили машину — шумный, новенький трактор. На его большие кольца–колеса налипала глина, в кабине было жутко накурено, и на лобовом стекле подоткнута в щель мамина фотография. Так и ездил с ней Витька по родным просторам. А мать улыбалась ему.
Ракитины жили на другом конце улицы. Родню Катиной матери сюда отправили из города за какие–то «заслуги» еще до войны, а их большую городскую квартиру заселили другими жильцами.
Катин прадед, Олег Петрович, и его жена, Виолетта Константиновна, женщина чопорная, брезговавшая разговорами с односельчанами, всё больше сидела на садике у дома, тосковала. Иногда она разговаривала с мужем по–французски, чем очень возмущала окружающих.
— Чего они там балакают? Не разобрать! Вдруг чего задумали? — возмущались женщины, а мужчины только переглядывались, понимая, что попал Олег Петрович в переплет. Совершенно не приспособленный к «земляным» работам, интеллигент и душка, он с ужасом смотрел на идущих мимо него по дороге коров, шарахался от трактора, вытирал запачканные грязью руки не о телогрейку, как все, а платочком, белоснежным, пахнущим лавандовым маслом. Ну как ему выжить, да ещё и семью тянуть?
Витька помнил, как носили Ракитиным простые деревенские угощения, то, что вырастили на огороде, чем богаты. Ракитины гордо отказывались, мол, сами всё купят. А потом попритихли, благодарно кивали.
«Бывает, что люди не в своей воде плавают, — говорил председатель. — Гребут, бултыхаются, а не их это берег. Ну что ж тут поделаешь… Жизнь…» И закуривал, глядя мимо стоящих в ряд избенок, туда, в бескрайние поля, сливающиеся на горизонте с серовато–белыми небесами.
Много лет спустя у Ракитиных появилась оказия, переехали обратно в город. Виктор смутно помнил Катину маму, Тамару. Она была на несколько лет младше него, плаксивая и капризная девчонка. Ей увезли в город, когда Вите было лет двенадцать.
А потом она приехала уже взрослая, с мужем и девочкой, принимать наследство.
Дом решили не продавать, отремонтировали, разбили в садике клумбы на манер профессорских дач с лилиями и пионами вдоль засыпанных щебенкой дорожек и искусственным прудиком за домом. Приезжали отдыхать, загорали, качались на вкопанных за домом качелях, с местными опять держались на расстоянии.
Вот и сейчас у Ракитиных суета, ждут кого–то, Тамара поливает цветы, обрезает отцветшие розы, Михаил, её муж, стругает щепу, видимо, будут жарить шашлыки. И ворота во двор распахнуты настежь, значит, будет опять много машин и песни до самого рассвета.
У Тамары красивый, низкий, похожий на цыганский, голос. Она знает много романсов и обычно к вечеру, сидя на крыльце, пристроенном к дому, кутается в цветастую шаль, отгоняет комаров и поёт. А муж подыгрывает ей на гитаре. Потом гости аплодируют, просят её спеть ещё, но Тома не хочет. Она устала, ей надоели эти посиделки, хочется домой, в московскую квартиру, подальше от любопытных соседских глаз…
Гости всегда здесь под стать хозяевам — чистенькие, холеные, дамы в летящих платьях, мужчины в льняных мятых брюках и рубашках с коротким рукавом. Женщины прячутся от солнца под зонтами, мужчины пьют сделанные Тамарой коктейли. Миша пару раз был за границей, привез оттуда рецепты, чтобы удивить коллег.
Катюшку привозили сюда редко, держали дома, в городе, то ли с няней, то ли с соседкой.
— А что же девочка ваша? Тут? Том, молока ей принести? Только–только из–под Зорьки моей, теплое! — схватившись руками за рейки забора, интересовалась баба Ира, соседка Ракитиных. — Возьмите, полезно же!
— Катя не приехала, — пожимала плечами Тома. — И молоко она не пьет. Вы идите, Ирина Андреевна, не беспокойтесь.
Кате нельзя было за город. Так решила Тома. Катю могут покусать комары, мошки, пчелы. Она может здесь испачкать свои модные, купленные в ГУМе платья, а ещё начать, как оглашенная, бегать с местными ребятишками, шумными оборванцами с вечно черными ногтями. Эта жизнь должна быть от Кати далеко, чтобы не «сбить с толку», не совратить.
Да и шуму от Кати всегда много, бегает, кричит, что–то выдумывает. А Тамара от этого устаёт, вот и оставляет дочку с няней.
Сегодня Катерина всё же приехала на дачу. И уже нашумела, наскандалила, отказавшись вести себя так, как подобает дочери уважаемого человека, интеллигента, научного сотрудника одного из многочисленных исследовательских институтов.
— Ну что за несносный ребенок! — Тамара закрыла глаза, медленно выдохнула.
Тома ничего не делала просто так, никогда не знакомилась и не разговаривала с людьми просто ради самого общения. Всегда с выгодой, ради чего–то. И поэтому беседы и визиты всегда тщательно продумывались, расписывалось меню, выкладывались на комод настольные игры, всегда одни и те же, прятались подальше любимые Томкой карты, дабы «не скомпрометировать», охлаждалось во льду шампанское, резался на большое блюдо окорок.
Для помощи на кухне на дачу привезли Пелагею, Катину няньку, а заодно и кухарку. Та уже во всю занималась любимым своим делом, улыбалась в распахнутое окошко.
— Да пущай девочка побегает, с неё станется ваших экивоков! — крикнула она Тамаре. — Позагорает хоть, а то бледная, как привидение! Тамара Львовна, голубушка! Идите лучше пробы снимать, не пересолила ли?! — и совала прямо на веранду ложку с каким–то соусом.
Тамара отмахнулась.
— Ну что вы, Пелагеша, мне тычете?! Не стану пробовать, сами уж… А Катьку вы разбаловали, вот она и не ставит меня ни в грош! — ворчливо добавила она и ушла за дом, в беседку, посмотреть, красиво ли накрыт стол.
Ветер вдруг принес запах навоза. Тамара передернула плечами:
— Нет, Миша, всё же надо было продать этот участок и купить где–нибудь в приличном, светлом месте, без свиней, коров и петушиного крика.
— Брось, Томка! Все мы, считай, от сохи. В этом есть даже что–то романтическое, ты не находишь? Сена бы, оно, говорят, самый цимус дает! — Миша вытер лоб, подмигнул жене. Он сегодня был настроен игриво.
— Да ну тебя! Господи, едут. Миша! Купряновы! Я переоденусь, а ты их встречай. Пелагеша! Неси лимонад, пора!
Встретить, как полагается, не ударить лицом в грязь, держаться достойно, но очень гостеприимно — Тамара всё это может. И тогда, если Куприяновым всё понравится, если хорошо отдохнут, то Игорь Константинович, главный гость, возьмет Мишу в свою лабораторию, устроит, даст тему и… Ой, не опозориться бы…
Опозорились. Прошедшие только что мимо участка коровы оставили после себя душистые лепешки, машина Куприяновых остановилась аккурат у такой. Выскочивший первым Тимур охнул, стал подпрыгивать, скинул испачканные туфли.
Тамара покраснела, с укоризной взглянула на мужа, мол, что ж ты, а…
Но Гуприяновым вдруг стало весело от такого происшествия, Игорь Константинович откатил автомобиль чуть назад, вылез наружу, потянулся, потер свой выпирающий из рубашки живот.
— Лепота! — протянул он. — Мишка! Айда купаться! Есть тут у вас речка? Михаил! — крикнул он раскатисто.
Хозяин пожал плечами. Тома никаких указаний по поводу купания не давала, прилично ли это, хороша ли в реке вода, не настанет ли от неё чесотка, не илистое ли дно, — Михаил не знал…
— Идите сначала к столу, мы заждались уже! — раскинула руки Тома, подалась вперед. — Анастасия Дмитриевна, милая, вы бледны! Укачало? Ох уж эти сельские дороги! Сколько раз я говорила Мише, чтобы продал этот постылый дом, поселились бы у пироговских дач или ещё где… Давайте, я принесу вам воды.
Из окошка опять высунулась Пелагея, румяная, взопревшая от жара духовки, подала стакан с водой.
Тамара благодарно кивнула. Ну хоть кто–то здесь готов быть ей союзником, а то Миша в облаках витает, вон, удочки приготовил, хотя и рыбачить–то не умеет, Катерина, ведь тоже будущая хозяйка, убежала, даже не переоделась. Весь дом держится на Томе, весь дом, все условности и традиции, всё на ней…
От мыслей о своей значимости Тамарочке стало вдруг хорошо. Ну как же, ведь добилась, мужа вывела в люди, без неё они тут все пропадут, посереют. А навозные кучки у калитки — не беда, Пелагеша сейчас уберет.
Тимур, мальчишка пятнадцати лет, уже сорвал травинку, жевал её, с прищуром глядя в безоблачное летнее небо. Он любил быть за городом, — тут свобода, просторно, столько звуков и запахов, даже голова кружится.
— А Катя где? — обернувшись, спросил он у несущей к столу красивый рыбный пирог Тому. — Не приехала?
— Да тут она, бегает где–то, — с досадой на дочь отозвалась женщина. — Придет, никуда не денется.
— Извиняйте, — раздался из–за забора мужской голос. Виктор вытянул шею, покашлял, кивнул Тамаре. — Девочка ваша там, у леса. Догнать бы, а то потеряется… Там, если вглубь зайти, от поля чуток совсем, заросли малины. Сладкая, просто сказка! Вы бы пошли, собрали…
— Спасибо. Мы сами разберемся, — скупо улыбнулась Тома. Вот ещё, по кустам лазать! Если только Пелагешу послать…
— Где? Я догоню! — подхватился Тимур, схватил из машины какой–то сверток, потом поискал глазами, где бы взять корзинку для малины, ничего не заметил, махнул рукой.
— Туда, по тропке иди, не бойся, у нас тихо, — Виктор улыбнулся парню. Было в нём что–то «своё», то ли тяга к свободе, то ли лёгкий, добрый взгляд… Тома же смотрела свысока, от неё хотелось побыстрее уйти.
— Ага! Мам, я пойду! — Анастасия кивнула сыну, посмотрела ему вслед.
— Ну как же, у нас всё к обеду готово… — покачала головой Тамара. — С дороги все проголодались…
Пелагея вынесла самовар, водрузила его на специальный столик. Михаил с Игорем, умывшись под рукомойником, «по–деревенски», как с удовольствием отметил гость, стали рассаживаться, тяпнули по стопочке, крякнули, занюхали свежим зеленым луком…
Тимур бежал босиком по тропинке, спотыкался о камешки, подпрыгивал. Высоко в небе пел жаворонок, за лесом гудела электричка, в соседнем селе, что раскинулось на холме справа от Курьево, голосил петух.
Разглядеть сидящую на траве девчонку удалось не сразу.
— Катя! Каааатя! — крикнул паренек, замахал свертком.
Девчонка вскочила, приложила руку ко лбу «козырьком», потом отвернулась, хотела убежать.
Приехали, значит… И, видимо, мать послала этого Тимура за ней, Катей, приказала привести домой. А она не пойдет! Ей и дома хватает всего этого лицемерного, фальшивого материнского гостеприимства, пафосности. А потом мать сидит в кресле и говорит, как устала, как ей всё надоело — гости, их пустые разговоры, глупый смех.
— Тогда зачем всё это, а, мам? — как–то спросила Катерина.
— Как зачем?! — возмутилась женщина. — А путевки в санаторий хороший, а твой будущий институт, а лучшие врачи для отца, ты же знаешь, у него больные глаза… Это всё требует связей, Катя. Просто так ничего не дадут. Поняла?
Катя поняла. Но сама решила, что так жить не будет. Хотя… Привыкла к хорошей жизни, что уж тут говорить… Но ведь можно же как–то искренне, по–другому! Можно, наверное…
— Да стой ты! Катя! Подожди! — Тимур догнал её, остановился, чтобы отдышаться.
— Чего тебе? Я туда не пойду, понял? Пусть сами там сидят. И петь не буду! И переодеваться не стану! И зачем вы вообще приехали?!
Тимур растерянно смотрела на неё, злую, плачущую, а потом вдруг приложил палец к губам, велев ей замолчать.
— Что? Не нравится? Так уходи! — опять вспылила Катя, но парнишка показал куда–то за её спину.
— Медленно только… Очень медленно обернись. А то напугаешь! — прошептал он.
Катя, с глазами –плошками, потому как решила, что за спиной медведь, развернулась.
Лосенок, светло– коричневый, с большой головой и тонкими спичками–ножками стоял к ним боком и обнюхивал березовый ствол. По его телу, по мышцам, пробегала дрожь. Вдруг лосенок дернулся, застонал.
— Чего это он? — испуганно спросила Катя, отступила, налетела на Тимура.
— Потерялся, наверное. Мы с отцом как–то в охотхозяйстве были, там ещё меньше были детеныши, забавные. Мы их с руки морковкой кормили, а они осторожно брали её, языком руку лизали. Мать всегда где–то рядом. Она его позовет сейчас.
Катя улыбнулась. Охотхозяйство, морковка и влажный язык, и то, как просто стоит рядом с ней этот Тимур, было таким забавным, что захотелось запрыгать на месте. Но она только схватила мальчишку за руку, крепко сжала.
Лосенок заметил их, принюхался, а потом ломанулся прочь, вглубь леса.
— Какой–то мужчина сказал, что здесь недалеко малинник. Можно попробовать найти, — прошептал Тимур.
— А! Это дядя Витя! Я его встретила сегодня. Он добрый, старый только. Он здесь все места знает. Мать мне не разрешает с ними, с деревенскими, разговаривать, а я убегаю и все равно со всеми знакома. Малинник, говоришь? Ну пойдем… Тётя Ира рассказывала, что там есть памятник партизанам. Дед Виктор его ставил, когда ещё мальчишкой был…
Они, Катя и Тимур, встретились в первый раз, а были как будто сотню лет знакомы. Он рвал для неё сочные, горящие огоньками на солнце ягоды, что–то рассказывал, они смеялись. Потом застыли у огороженной низеньким заборчиком стелы. Тимур вздохнул. Его прадед пропал без вести на войне, может быть он здесь? Никогда этого уже не узнать… Катя нарвала цветов, положила рядом. Запела на ветке синица, застучал дробно дятел, зашумел ветер в листве. Жизнь продолжалась…
… Они шли домой и болтали. Оказывается, Тимур, его отец Игорь, мама Анастасия совершенно нормальные люди, играют вечерами в лото, отпускают Тимура бегать с друзьями во дворе и любят пить парное молоко.
— А что в свертке? — поинтересовалась наконец Катя.
— А! Это воздушный змей. Я сам сделал. Давай запустим!
Они побежали по ведущей к селу дороге, Тимур держал нитку, а над его головой летел красным треугольником змей, распугивал юрких стрижей, танцевал и хлопал натянутой на рейки тканью.
— Что там? Миша, это Катя? Бежит, как оглашенная, разве это прилично?! — Тамара вскочила, заметив приближающихся ребят, покачала головой.
— Ага! Наши бегут. Ох и знатный у Тимки получился змей! — расхохотался Игорь Константинович. — А ваша Катюшка какая шустрая! Занимается где–нибудь? Спортсменка!
Виктор встретил ребят на улице, кивнул.
— Спасибо за малину, дядя Витя! — сказал Тимур. — И за памятник. Это же вы его сделали?
— Мы. Все помогали, — ответил Виктор. — Ладно. Идите уж домой, а то сон сморит. Я вечерком грибов занесу. Мамки пусть пожарят!
Жена Виктора, Антонина, угостила ребят коржиками, перекрестила. Катя и Тимур были очень похожи на их с Виктором внуков, такие же резвые, статные. Вот бы и их привезли хоть на денечек…
— Да приедут, не вздыхай, голуба моя! — обнял её Витя. — Обещали же…
… Тамара сидела на веранде и строго смотрела перед собой. Все её бросили, все! Мужчины ушли на рыбалку, Анастасия пошла прогуляться, собрать букетик, дети залезли куда–то в сарай, возились там. Катя опять будет вся грязная, не отмыть…
— Ну как же так, Пелагеша, а? Ну стараешься, стараешься, а они все бегут... Надо же как–то культурно, по–человечески… — сказала она подошедшей старушке.
— А оно ж по–всякому бывает, а всё по–человечески, Томочка, — пожала Пелагея плечами. — Пыль в глаза пускать вот только не надо, кривляться не надо, хорохориться. Пойдём попоём что ли, гитару принесу.
Прошаркали медленно тапки по половицам, бряцнула где–то в доме гитара, Тома вздохнула. А может, и правда, хватит уже в панцире жить? Вон, тетя Ира за забором, на своём участке копошится, добрая ведь женщина, светлая, и Виктор, что пастухом теперь приладился, целую корзину грибов принес, ароматные, с еловыми иголками, как Тома в детстве любила.
Да, и у неё было детство в резиновых сапожках, с корзинкой и мягкой, шершавой бабушкиной рукой. Редко выдавались эти минуты простого, без наносного пафоса счастья. Но были же, и не стыдно за них. Обидно только, что прошли так быстро, и не вернуть...
— Завтра с утра с Катей на речку пойдем, — прервав пение, сказала Тома. — А потом в лес. Земляника, жалко, сошла уже, но вот, говорят, малина здесь хороша. Кате витамины нужны…
Пелагея кивнула. Оттаивает потихоньку её Тамарочка, дышать начинает, а то как будто в железном корсете сидела, роль играла...
Нет, всё же хорошо за городом, привольно, дышится легко, и просторы такие, что жить хочется, бежать по этим полям, трогать руками колкие пшеничные колоски, чувствовать запахи, слышать звуки… Жить и радоваться такой красоте, пропитываться ею, а потом приехать домой и вспоминать тетю Иру, Виктора, лосенка, памятник в лесу, дымок над печными трубами. И по–другому посмотреть на всё вокруг, добро заметить, и самому это добро делать, не боясь быть самим собой. Хорошо бы всё так и сложилось…
(Автор Зюзинские истории)
Если Вам нравятся истории, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/unusualstories (нажав: "Вступить" или "Подписаться")
ТАМ МНОГО И ДРУГИХ ИНТЕРЕСНЫХ ИСТОРИЙ
Ваш КЛАСС - лучшая награда для меня ☺ Спасибо за внимание ❤