Зазнайкин

Сознание того, что ты — живой памятник собственным ошибкам, пришло ко мне в тот момент, когда я, вынося мусор после очередного финального акта семейной драмы, обнаружил в ведре, среди объедков, оливье и селёдки под шубой, недоеденное ухо желейного Деда Мороза. Оно тупо смотрело на меня одним глазом. Я стоял в подъезде, пахнущем кошачьей мочой, с ведром в руке, и понимал: вот он, исчерпывающий символ моей личной жизни. Не пафосный разбитый кубок, не вырванная с корнем страница, а именно это — раскисшее, бесформенное, сладкое и абсолютно несъедобное ничто. Первый раз я женился, когда мир боялся компьютерных червей больше, чем реальных. Двадцать четыре года, ощущение, что ты только что выиграл джекпот в лотерею под названием «будущее». Тёща была похожа на высокоточное оружие, замаскированное под милую пенсионерку. Пока жив был тесть — её сдерживающий механизм, — она лишь пристреливалась. А после его ухода начала планомерный обстрел. Она разбирала наш брак на винтики и шпунтики с методич

В тот день, когда я впервые увидел Катю, она была вся в белом. Белая блузка, белые брюки-клеш, белые туфли на каблуке, которые мягко стучали по паркету потенциальной квартиры. Она казалась ангелом, сошедшим с небес риелторского агентства «Уютный угол», чтобы спасти меня от жилищного ада. — Сергей, это именно то, что вы искали, — её голос был сладким, как мёд, и таким же липким. — Светлый лофт, высокие потолки, историческая кладка. И главное — в вашем бюджете. Квартира была, конечно, не лофтом, а переделанной двушкой в хрущёвке с грубо сколоченным вторым уровнем, где я бы непременно разбил голову. Но под её взглядом, тёплым и одобриющим, кирпичная стена казалась наследием Микеланджело, а скрипящий пол — очаровательным винтажным паркетом. — Беру, — сказал я, пленённый не столько квартирой, сколько её улыбкой, которая обещала что-то большее, чем акт приёма-передачи ключей. Катя провела сделку безупречно. Всё было чётко, профессионально, с лёгкими, ненавязчивыми касаниями руки, когда она

Три часа ночи. Цифры на электронных часах светятся зелёным ядом, отравляя темноту. Потолок — мой персональный кинозал, где с маниакальным постоянством крутят один и тот же фильм под названием «Где я свернул не туда?». В главной роли — я. В роли злодейки — жизнь. Или та женщина. Или моя собственная способность не замечать очевидного. Тогда, в 2000-м, мир пах не крахом доткомов, а моей наивностью. Двадцать шесть лет, работа — бег по кругу в клетке под названием «стабильность». Мимолётные романы со студентками наскучили. Хотелось «чего-то серьёзного». И Вселенная, известная своей чёрной, почти клоунской, изобретательностью, подкинула Серьёзное в юбке. Она. Двадцать четыре. Не просто начитанная, а вооружённая цитатами из Достоевского, как кастетом. С характером, который не просто присутствовал, а восседал на троне из её принципов и командовал парадом. То, что этот парад часто заходил в тёмные переулки семейных склок, я старательно игнорировал. Её бабка, вечно пьяная и вечно битая ею же,

Мне было тридцать два. Ей было двадцать семь. В моих глазах — неоперившийся птенец с широко раскрытыми, доверчивыми глазами, только-только выпавший из гнезда под названием «родительский дом». Мы встретились весной. Природа, как водится, занималась своим обычным делом: цвела, пахла и намекала на вечное обновление. Я, поддавшись общему настроению, поверил в обновление личное. Через два месяца она сообщила, что беременна. Гром, прогремевший в моей ясной, размеренной и несколько скучноватой жизни, был начисто лишен поэтичности. Скорее, он напоминал звук падающего шкафа в квартире сверху — неожиданно, громко и с перспективой долгой возни с последствиями. Но я, воспитанный на правильных книгах и фильмах, где мужчины берут ответственность, воспринял это как знак свыше. Вселенная явно намекала, что пора перестать быть милым холостяком, продающим квартиру в другом городе и ночующим на мамином диване. Я сделал предложение. Она согласилась. Оркестр в моей голове заиграл торжественный марш. Орке

Комната была устроена так, будто её специально подготовили для съёмок фильма про экзистенциальную тоску. Тусклый свет, пробивающийся сквозь слой пыли на окне, можно было бы назвать поэтичным, если бы не тот факт, что эту пыль я собирался стереть ещё в прошлом тысячелетии. Капли дождя по стёклам исполняли неторопливый стук, словно отбивая такт моему личному маршу в никуда. Всё началось с игровых автоматов. Не тех, что в салунах с ковбойской тематикой, а наших, родных, с липкими кнопками и призрачной надеждой на джекпот. 2007 год. Моя профессия «охранник» звучала солиднее, чем была на самом деле. По сути, я был дорогой интерьерной деталью с функцией дыхания. Неполное техническое образование висело на стене в рамочке, как предупреждение будущим поколениям. Вместо карьерных взлётов я предпочитал вертикальный взлёт уровня адреналина при виде трёх вишен в ряд. Пиво, женщины, бессонные ночи у мерцающего экрана — классический набор для самоуничтожения. Жена, наблюдая этот перфоманс, в один пр

Офис тянулся, как тюбик с зубной пастой, из которого кто‑то безнаказанно выдавливает по утрам по капле смысла. Часы над принтером тикали размеренно и беспощадно, как приговор, а я сидел за столом, мастером имитации трудолюбия: клавиатура стучала, на экране мелькали таблички, в голове — вечные отговорки . Взгляд, однако, постоянно возвращался к стеклянной перегородке. За ней — её отдел. За ней — она, Алина, с её походкой, которая умудрялась быть и деловой, и чуть шалопайской, и страшно привлекательной для неподготовленного сердца. Когда я устраивался сюда, мир казался аккуратно сложенным: карьера, статус, свободное сердце после развода, планы на будущее. Мне тридцать два, я говорил себе, всё ещё можно начать сначала, как будто жизнь — это приложение, которое можно обновить. А теперь я сидел в этом же приложении, зависший на экране "Ожидание", потому что рядом была она — вопросительный знак с копной русых волос и улыбкой, в которую хотелось верить, как в удачный прогноз погоды. Первый

Мне двадцать пять, и жизнь, если верить рекламным буклетам, только начинается. Мама растила одна, отец растворился во времени раньше, чем я научился складывать из букв слова. Не осталось ни фотографий, ни случайных вещей в шкафу, ни обрывков фраз. Только пустота, которую я с детства решил заполнить чем-то монолитным, незыблемым. Я построил внутри себя железобетонную аксиому: если когда-нибудь заведу семью, буду держать. Как скала. Как тот мифический утес, о котором поют в патриотических песнях. Не уйду. Не сломаюсь. Не позволю повториться. С ней всё было правильно. Весенний ветер, случайный взгляд в переполненном кафе, разговор о чём-то незначительном. Глаза, в которых не было тени. Смех, который не казался заученной репликой. Кофе, прогулки под дождём, кино, где мы молча держались за руки. Романтика по учебнику для начинающих идеалистов. Через пару месяцев мы были парой, через полгода — стояли перед дверью загса. Быстро? Да. Глупо? Возможно. Но я ведь не мальчишка, я взрослый мужчина

Дверь захлопнулась с таким финальным звуком, будто это крышка гроба. Её голос пробился сквозь щель: «Ну и катись, бухай там с друзьями, свободен». Фраза отполирована до клише, как будто она репетировала её перед зеркалом, проверяя, достаточно ли ядовито звучит. Я застыл в лифте, который гудел, как улей. Двадцать пять лет — это вам не шутка. Я стоял и думал: «Свободен. От чего? От совместных завтраков, от вопросов „ты где?“, от тихого ужаса воскресного вечера, когда понимаешь, что завтра — понедельник, а потом ещё четырнадцать лет того же самого?» Ирония ситуации заключалась в том, что я действительно был свободен. Как лист, сорванный с ветки и отправленный в свободное плавание по луже. Первый этаж встретил меня запахом лавочки и чужой жизни. Позвонил Вадиму — единственному, кто ещё отвечал на мои звонки. Он выслушал, вздохнул и скинул контакт женщины, сдающей «двушку у метро, недорого, но с историей». История, как выяснилось позже, заключалась в том, что предыдущий жилец повесился на

Мне сорок один. Ей — тридцать четыре. Мы были семьей. По крайней мере, я свято верил в этот миф, как верят в честность рекламы микрозаймов. Все рухнуло в один прелестный миг, когда она решила унести ноги. Нет, не просто уйти — а совершить стратегическое отступление в объятия финансиста, человека, чей кошелек, судя по всему, был обширнее его кругозора. Деньги стали ее новой религией, а я — несостоявшимся грешником, оставшимся платить по старым счетам. Развод начался с ультиматума: «Или финансируешь дочь, или прощаешься с ней навсегда». Фраза «платный вход к моей дочери» прозвучала с таким ледяным презрением, будто она продавала билеты не на встречу с отцом, а на закрытый показ в бордель. Шантаж? Безусловно. Я чувствовал, как внутренности медленно скручиваются в изящный барочный узел. Суд по алиментам превратился в фарс. Ее запросы напоминали не бюджет на содержание ребенка, а смету на запуск спутника. Суммы были столь фантастичны, что судья, кажется, едва сдержал улыбку. Я проиграл, н

Телефон лежал на столе, как обезвреженная граната. Экран периодически вспыхивал — невидимая акустическая мина, замаскированная под имя. Я наблюдал за этой миграцией букв с холодным, почти научным интересом, словно энтомолог, изучающий ядовитую бабочку. Два года. Семьсот тридцать дней формального перемирия, где границы проходили по расписанию звонков и через хрупкое сознание ребёнка. Во мне давно поселилась тишина. Не та, что лечит, а та, что остаётся после катастрофы — плоская, серая, выжженная. Эмоции отзвучали, как плохая симфония. Ни любви, ни ненависти — лишь вакуум, в котором плавали осколки былых ощущений. Я думал, достиг дна безразличия. Оказалось, дно — подвижно. Звонок. Не просто сигнал — целый спектакль в одном акте. Она подносит трубку к малышу. «Па-па!» — а а затем звучит её голос, слишком сладкий, слишком театральный. Ребёнок ещё не говорит, лишь лепечет. Он — безмолвный сосуд, в который она заливает нарратив нашего общения. Я — папа за стеклом, папа-голос из коробочки,