Зюзинские истории

С праздником, Дорогие Мужчины, сильные, добрые, заботливые! Сегодня, как говорится, ВАШ день! Муж, брат, сын, просто друг — мужчина есть в жизни любой женщины. У каждой он свой, особенный, она знает его до мельчайших деталей, как он щурится, сидя за рулем, как потирает подбородок, если задумался, как вздыхает… Самым главным мужчиной в моей жизни был и остается папа. Обычный парень, выросший с матерью, не знающий своего отца, всё детство проводивший на пятидневке в саду, в пионерском лагере, потом, когда подрос, уже и в школе. Он не оканчивал институтов, его трудовая книжка настолько богата местами работы, что сейчас он уже сам путается, когда и что было. Шаболовка и папа–помощник звукооператора, завод — мой отец там устроился учеником токаря, потом получил разряд, была ещё фабрика мороженого, где он обслуживал морозильные установки, потом попал в научно–исследовательский институт на Профсоюзной, там стал электриком. Он у меня уникальный человек. Никогда не боится браться за новую работ

В старой усадьбе, теперь занятой под госпиталь, было холодно. Яркий, отзвеневший червонным золотом октябрь как–то вдруг сменился промозглым, дождливым ноябрем. Тот стучался в заклеенные крест–накрест бумажными полосками окна мелкими каплями, ночами дышал свежими, как вывешенное на улицу белье, заморозками, укрывал землю седыми покрывалами. — Надо что–то делать, Михаил Гаврилович! Застудим лежачих, одеял на всех не хватает. Может, окна заколотить? — Таня, маленькая, похожая на собачку со вздёрнутым носиком, с темными блестящими глазами, тонконогая, изящная, стояла, комкая в руках косынку, и смотрела на военврача Федина, а тот, отвернувшись к стене, только пожимал плечами. — Ну заколотите. Но кто этим будет заниматься, а? Я вас спрашиваю, кто?! Мне самому что ли лезть? — Михаил Гаврилович вдруг резко развернулся, пошел на Татьяну, навис над ней худой, с выпирающими ключицами и скулами на сером лице тенью. Между собой в госпитале его звали Кощеем. Михаилу Гавриловичу здесь всё надоело, он

Надежда заприметила его сразу, как только повернула голову к выплеснувшейся из электрички толпе. Дачники с корзинками и рюкзаками, местные с ночных смен, девчонка с куклой под мышкой, её мать с чемоданом — все шли к лестнице, а он — нет. Отошел в сторонку, остановился, закурил, не спеша выдохнул белый дымок, огляделся, почесывая шею. Так обычно наслаждаются сельской красотой городские люди. У Нади даже сердце сжалось, как это было всё уютно. И ещё кепочка, старенькая, выцветшая, как у Пети была… — Чего ты там? Надь! Покупатели ждут, Надя! — постучала по плечу товарку Галя. — Ну! Надежда вздрогнула, обернулась. Очередь с любопытством рассматривала высыпанные в пластиковые корзиночки конфеты на прилавке, толкались у дверей подростки, считали карманные деньги. — Да, конечно. Что вам? Держите… Так, у вас? Да, да, сейчас… Ловко зачерпывая совочком сладости, Надя краем глаза следила за тем самым мужичком. А он, докурив, потянулся, разминая плечи, подхватил чемодан и зашагал к поселку. Ладный

В тот вечер я, как обычно, шёл к метро, уставившись в телефон. Если впереди маячила чья–то спина, я инстинктивно менял свой курс, но в общем–то абсолютно не замечал, кто идет мимо, кто навстречу. Да и какая разница?! Больно надо тут ещё кого–то рассматривать! Хватит, насмотрелся, наулыбался, накивал своё. Мне тридцать лет, и я работаю в банке. Прекрасная, перспективная карьера, не правда ли? Неправда. Ну, в моем случае точно. Я до сих пор топчусь на самой низкой должности, помогаю старушкам оплачивать коммуналку, снимать пенсии, разговариваю с ними, выслушиваю весь этот бред про погоду и продукты. Мне плевать на их проблемы, потому что вся моя жизнь — это сплошная проблема без возможности найти выход, но я усиленно киваю, улыбаюсь своим посетительницам или охаю, по сто раз повторяя, что нужно нажимать на экране банкомата, чтобы эти доживающие свой век личности наконец внесли копеечку за право и дальше находиться в своих квартирах. Наше отделение находится в центре города, и ходят в нег

Да, ошиблась. Оправдываться не буду, признаю свою вину. Имена героев — одна из самых важных составляющих произведения. Перепутать их, ошибиться — просто недопустимо. Но так бывает… Я живой человек. Неужели это доставляет особенное удовольствие — вот так пройтись по ошибке, принизить автора? Автор «не уважает», пишет «на коленке», «до сих пор читала с удовольствием, а теперь…» Серьезно? Один раз стоит оступиться, и можно уже закидывать камнями? Ну кидайте, Ваше право. А я соберу эти камни и построю из них стену, крепкую, надежную. Зачем? Не знаю. Пригодится. Правки в статьи я стараюсь вносить быстро, но платформа публикует их, видимо, не сразу, поэтому кажется, что мне совершенно не интересны замечания читателя. Но это не так. В каждом из нас живет критик. Очень уж это иногда приятно — указать другому на его ошибку, да так, чтобы прям как хлыстом полоснуть. А почему? Да потому что это возвеличивает нас в собственных глазах. «Ты плохой, а я хороший, ты ошибся, а я–то всегда всё делаю на

— Тань, ты чего тут? Чего трешься–то? — спросила у мыкающейся за дверью в ЗАГС девчонки Нина Петровна. — А вы куда? — растерянно ответила вопросом на вопрос Таня, вынула из кармана жакета свой паспорт. — Мы же к вам… Нам надо заявление… — Мы–то? Мы домой, детка. Рабочий день окончен. Ты на часы–то погляди! — Нина Петровна застегнула плащик. На улице как–то резко похолодало, небо, весь день ясное, «высокое», как говорила Нинина мама, хотя как оно может быть низким или высоким, простоватая Ниночка не понимала, задирала иногда голову вверх и пыталась определить, опустилось ли оно или ещё высоконько стоит, как положено. Вот и теперь низкое небо набухло, того гляди, что–то грянет. Ноги Нины Петровны в капроновых чулках тут же покрылись мурашками. Стоящая рядом Таня тоже немного дрожала, потому что надела самое—самое красивое платье, босоножки, сверху — лёгкий жакетик, и теперь ветер продувал девчонку, кажется, до самых косточек. — Губы уже синие, Танька! Шла бы домой, чайник поставила, карт

Со Сретением Господним, Дорогие Друзья! С праздником встречи старца Симеона и младенца Иисуса, со встречей зимы и лета! Симеон был стар и измучен телесными страданиями, он всю жизнь ждал встречи с младенцем, совсем ещё малышом, сорока дней от роду, которому была уготована великая и трудная миссия взять на себя все грехи человечества. Симеон верил, что обещанная встреча произойдет, знал, что не умрет до тех пор, пока не увидит Иисуса своими глазами. И это случилось. Это как раз о том, чего мне часто не хватает - о важности терпения и доверия Богу: не стоит опускать руки и отчаиваться, если мы по какой-то причине не ощущаем, что Бог рядом с нами. Не нужно во что бы то ни стало требовать от Него немедленного ответа на наши просьбы и обращения. Праздник Сретения говорит, что настоящая встреча с Богом требует времени и готовности ждать. Но встретиться с Богом - это ещё, наверное, и увидеть самого себя, погрузиться в свой внутренний мир, признать свои сильные и слабые, хорошие и плохие

— … Скучная ты, Валька! Ну невозможно… — Юля зевнула, потянулась, раскинув свои изящные ручки в сторону. Зазвенели золотые браслеты на её запястьях, упали на плечи освобожденные от заколки волосы, огненно–рыжие, с проблесками меди, завивающиеся на кончиках. Валентина всегда любовалась этим завораживающим сиянием, как будто разлили красное золото, или всплеснулась река, отражая закатное небо. Красота… Девочки, подруги, одноклассницы заехали к ней неожиданно, но было приятно. Сколько они уже не виделись? Года два, наверное. Созванивались, конечно, регулярно, но беседы длились недолго, всё как–то на бегу. А тут целый вечер, и только они втроём. — А что ж тебе скучно, Юлёк? Это жизнь, как ни крути, — заступилась за подругу Катерина, строгая, прямая, с собранными в пучок светло–русыми волосами. — Да всякая бывает жизнь, девочки! Разная, а вы себя просто заживо похоронили. Ну вот что это? — Юля показала подбородком на лежащую перед Валентиной тетрадь, в которую та что–то сосредоточенно запис

Евгений Михайлович вышел из больших, тяжелых, с резными вставками дверей, элегантным движением надел на голову шляпу, поправил светло–серый шарф, застегнул пальто и, бодро стуча тросточкой, сбежал по ступенькам на мостовую. Вздохнув так, как будто только что с его плеч свалилась гора, он направился прочь от этого ненавистного места. Отмучился, отпустили, до новых встреч! Он даже не оглянулся на четырехэтажное, старой постройки, с лепниной по фасаду здание. Слишком много чести! … — Не пойду! Не пойду и не проси более! — возмущенно кинул он ещё сегодня утром газету на стол, сдернул с носа очки, тоже их бросил. — Ну, Евгеша! Ну, милый! Надо сходить! Надо, родной! Это займёт у тебя не больше часа! Я договорилась с Анной Дмитриевной, она сама тебя примет, осмотрит… Ну! Ну, ты же понимаешь, что в твоем возрасте и с таким сердцем надо быть осторожным! Женя! — суетилась вокруг рассерженного мужа Леночка, виновато вздыхала и качала головой. — Ну не капризничай, Женя! Ты же не ребенок, сам всё п

— Мам, а я у тебя красивая? — Маришка вертелась перед зеркалом, расправив только что сшитое матерью платье, убрала челку назад, опять распушила её, нахмурилась, стала строить своему отражению рожицы. — Мааам! Я красивая? — повторила уже громче девочка, обернулась. — Ну скажи, мам, чего ты молчишь? — Ты? — Женя сверху вниз посмотрела на семилетнюю дочку, быстро поправила поясок на её новом платье. — Обычная. Снимай, а то помнешь! И, вон, руки грязные, все в чернилах. Марина надулась, обхватила себя руками, замотала головой. Мама сказала, что Марина совсем «обычная», а вот Танькина мать всегда говорит той перед школой, что Танька самая лучшая, и она, мама, её очень любит. А Марину мама вряд ли любит… Ну, или совсем чуть–чуть… — Да красивая, красивая, детка! — ответила с дивана Маришкина бабушка, Клавдия Фёдоровна. Клавдия — мать Жениного мужа. Тот полгода назад умер, теперь баба Клава помогала невестке растить ребенка, приходила к ним, сидела, помогала девочке делать уроки. Но постоянно