Протоиерей Андрей Ткачев

Сегодня мы с вами читали о том, как ко Христу подошёл некий юноша и спросил: что мне сделать, чтобы наследовать жизнь вечную? Господь сказал ему, чтобы выполнил заповеди.  На вопрос юноши, каковы эти заповеди, Христос возвращает его к декалогу — центральной части ветхозаветного Закона, к десяти заповедям. Вы помните, что Моисей снёс с горы Синайской две каменные доски, на которых Сам Бог начертал десять Своих заповедей. Первые четыре из них относятся к богопочитанию. В них говорится, что нельзя иметь других богов, кроме Бога Истинного. Что нельзя поклоняться изображению, будь то птица, летающая в небе, человек, ходящий по земле, или гад, обитающий в водах. Запрещалось также поминать имя Господа всуе. Повелевалось чтить день субботний.  Эти четыре заповеди характеризуют корневые понятия ветхозаветного богопочитания.  А остальные шесть— касаются отношений между людьми. В них говорится, что нужно чтить отца и мать, нельзя убивать, прелюбодействовать, красть, лжесвидетельствовать и желат

Страдание мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии известны, главным образом, по двум ярким особенностям. Это то, что их мучили поочередно, начиная со старшей до младшей (а лет им было — 12, 10 и 9). И то, что происходило все это на глазах у матери, которую не мучили, как дочерей, справедливо решив, что само зрелище страданий ее детей превзойдет все прочие мучения.  Мучителям всех времен главным образом необходимо деморализовать, испугать, сломить дух своих истязаемых противников. Все прекрасно понимают, что убить — не значит победить. Убитый, но не сломленный, человек в духе оказывается победителем. Отсюда все жестокости и изощренности, на которые способен человек-мучитель, и которыми наполнены исторические хроники, и романы, и архивы спецслужб, и жития.  Итак, зрелище страдания старшей сестры должно было, как стенобитное орудие, пробить брешь в душах младших сестер и матери, и расслабить их страхом и жалостью. Если этого не произойдет, то муки второй сестры должны были дости

В одной из серий "Семнадцать мгновений весны", где Штирлиц уже под колпаком, где подозрения растут, а воздуха становится все меньше, его — полковника Исаева — ведут в подвалы гестапо. По коридору навстречу с посторонней помощью двигаются до неузнаваемости изуродованные заключенные. Справа и слева из соседних камер даже через бетонные стены слышатся жуткие вопли истязуемых. Штирлица по всем законам жанра не пытают, а только дают возможность переночевать среди этих криков на панцирной кровати. Дают посмотреть на орудия возможных пыток. Они лежат на столике, накрытые белой материей. Пилы, щипцы, сверла, гладкие и никелированные — они похожи на врачебные инструменты. Видно, уж такова диалектика: пытают и мучат тем, чем спасают и лечат.    От одной подобной ночи можно сойти с ума, и от одного вида мучилищных орудий можно рассказать все, что знаешь, плюс чего-нибудь прифантазировать, если объем показаний мал. Не зря ведь документы, составленные в сталинских застенках, изобилуют самыми гроте

Учеба, работа, карьера… Компьютер, машина, спортивный зал… Подружки, поездки, гулянки, покупки… Вдруг, в одно обычное утро, перед зеркалом превращая себя, опухшую со сна, в себя «очаровашку», она произвела в уме простое математическое вычисление. Она отняла от числа, обозначающего текущий год на кухонном календаре, число, обозначающее в паспорте дату ее рождения. Получилось «тридцать» и даже с «хвостиком», похожим на тот рудимент, который был нарисован когда-то в учебнике биологии. «Пора замуж, пора заводить ребенка», — подумала она, подставляя зеркалу правый и левый полуфас, беззвучно двигая губами ради правильного наложения помады. По телевизору рассказывали о курсах валют, растворимый кофе остывал в чашке на краю стола. Рядом в пепельнице дымилась тонкая дамская сигаретка. Она собиралась на работу, бегая между коридором и кухней, отпивая кофе, затягиваясь легким дымом, от которого может быть рак. «Замуж пора, пора заводить ребенка», — напевала она себе под нос. «У меня получится. 

Страшнее всего в мире — грех. Он Ангела сделал диаволом, выгнал Адама из Рая, и он терзает человека от колыбели до гроба. Грех — это болезнь, расстройство природы. И вся радость христианства в том, что на испорченную землю к больным людям пришел Врач душ и телес, искусно растворяющий лекарства каждому против его недуга.    …Режиссеры говорят, что в мире существует ограниченное число сюжетов — 5 или 6. Возвращение блудного сына, падение с высоты власти (король Лир) и еще несколько подобных глыб, на которых строятся все произведения. Выдумать новые практически невозможно. Все мировое искусство — это бесчисленные варианты, обыгрывающие несколько фундаментальных ситуаций. Так вот, сказав о Враче душ и телес, я невольно вспоминаю детскую сказку о добром докторе Айболите. Это типичный пример творчества внутри христианской парадигмы. Беспомощные и безнадежно больные зверюшки ждут-недождутся спасителя, который, преодолевая массу препятствий, движимый любовью, приходит к ним в далекую Африку —

Большинство икон святой Марии Египетской изображают ее молящейся. Она измождена, чрезвычайно суха телом, невозможно угадать в ней прежнюю красавицу. Руки ее воздеты, она устремлена ко Христу. Христос слышит ее молитвы. Его благословляющая десница видна в верхнем углу, куда устремлен взгляд святой. Но есть и иные иконы, где Марию причащает Зосима. Надвратную роспись с таким сюжетом я видел в афонском монастыре Дохиар.    Это очень важный сюжет жития. Возможно, он — самый важный. Мир узнал о прежней грешнице, взошедшей на высокую гору святости, благодаря монаху Зосиме.    А тот был приведен в пустыню к Марии с двоякой целью. С одной стороны, нужно было уврачевать его душу, в которой уже зародился гордый помысел: я, дескать, превзошел прочих подвижников, и подобных мне нет. А с другой, он, как священник, мог взять с собой Святые Тайны и причастить Марию. Что он со временем и сделал.    Мария, когда Зосима впервые увидел ее, была уже в благодатном состоянии. Принося Богу тихую молитву о ж

У человека есть лицо. И, значит, может быть портрет. Даже когда говорят: «На вас лица нет», – все равно портрет может быть. А у дома портрет быть может? Американский художник Эдвард Хоппер в середине прошлого века доказал, что может. Он писал окна и стены, потрескавшуюся штукатурку и кирпичные трубы так, как пишут уставшие глаза, морщины и поредевшую седину.    Получались настоящий портреты. «Дом у железной дороги», «Солнечный свет на втором этаже», «Дом Райдерса», «Особняк в Глостере»...    Дом вроде бы мертвый, а рыба, например, живая. Но нет портрета рыбы. Есть разве что зарисовки внешнего вида разных рыб.  А вот у дома, при всей его мертвости, портрет есть.  Значит, есть у него нечто, связанное с личностью, то бишь уникальное.    По-своему, пожалуй, личностны и неповторимы юрты кочевников. Но это не дом в нашем смысле. Он не стоит на месте. Его переносят. Если даже несколько поколений и родились в одной юрте, за стенами из одного и того же войлока, то родились они в разных местах

У евреев не было слова «совесть». Сама совесть была. Без нее нельзя. Но слова не было. Все оттенки моральных состояний традиционно выражались вариациями на тему «страха Божия». Язычники же, не имевшие таких емких словосочетаний, связанных с Единым, искали свои адекватные термины. Евреи могли презрительно относиться к самой идее того, что за пределами Израиля возможны успешные духовные поиски. Их избранность и долгое хранение истины в одиночестве лучше всего способствовали развитию чувства религиозного высокомерия. Но духовная гордость, помноженная на презрение, и априорная убежденность в чьей-то бесплодности и бесполезности — плохие товарищи. Слово «совесть» тому доказательством. И в греческом, и в русском, и в английском, и еще, вероятно, во многих языках это слово сконструировано одинаково. В нем заключена идея со-присутствия, со-существования. Есть некий голос во мне, который, в сущности, не мой. Звуча во мне, но частью меня не являясь, этот голос реагирует на события, совершае

Ума не приложу, зачем мне это, но хочется связать даты жизни самого известного из последних по времени русских святых с другими событиями, напрямую Серафима Саровского не касающимися.  Может, это нужно для эрудиции, а может – для любви к Родине. Так, один преподаватель высшей школы просил студентов-историков рассказать о Франции времен «Трёх мушкетёров».  И студенты живо отреагировали, стали называть имена и даты, исторические события и их последствия.  Но когда он попросил их рассказать так же о России тех времен, огонек пропал. Имен и событий стало меньше, дат тоже. Очевидно, Ришелье и Король-Солнце глубже трогали студенческое сердце, чем родные темы.  И в жизни всюду так: что больше любишь, то самое и лучше знаешь.  А у нас – один перекос везде.  Один знает что-то святое и полностью пренебрег житейским, мирским. Другой – только одно житейское знает и к святым темам равнодушен. Третий не знает ни того, ни другого.  И уже совсем трудно найти человека, способного подружить (или прими