Елена-Воздвиженская

Скорёхонько домчал нарочный Настасью с матушкой до села. Промелькнул перед глазами перелесок, весь запорошенный инеем, и речушка с горбатым мостиком, деревенские избёнки в снежных шапках и бабы, закутанные в пуховые платки, идущие по воду с коромыслами. Едва только румяное солнце встало в морозном тумане над миром, как показалась впереди, в мягкой дымке, и барская усадьба, к которой вела длинная аллея с коваными чугунными вратами. Настасья испуганно прижалась к матери, глядя на белокаменное крыльцо добротного высокого дома, изукрашенное четырьмя высокими колоннами. Каменные ступени с перильцами сбегали вниз затейливым игривым полукругом, двухэтажное здание – снизу каменное, а сверху деревянное, глядело множеством окон-глаз на подъезжающие сани. Окна были не такими, как у них с матушкой в избе – а широкими, высокими, занавешенными искусной работы занавесками, что издалека смотрелись морозными узорами на стёклах. - Коли велят нас в дом впустить, непременно рассмотрю их повнимательнее, -

Вот и запорхали за окнами белые мухи, кружась в воздухе и медленно падая с небес на землю, укрывая её пышной периной, украшая искусным нерукотворным кружевом плетни, наличники, деревья и кусты, налепляя под крышами снежные гирлянды и возвышаясь шапками на лавках да завалинках. Матушка-зима пришла. Вдовица была довольна. Нынче щедро заплатил барин за труды, не придётся им с дочкой голодать в зиму. Имелись у них и свои припасы, и купленные в селе мука, крупа, мясо да сало. Работы теперь поубавилось и Настасья часто сиживала у окошка, да любовалась чистой белой картиной, что рисовал мороз на улице. Барыня подарила вдовице на Покров отрез ткани на платье, и она обрадовала дочку скорой обновкой. - Только носить весной станешь, хорошо? Зиму-то в избе старое донашивай, - сказала он дочке. - Хорошо, мамонька! – отвечала та, представляя уже себя в новеньком красном сарафанчишке, который так славно станет раздуваться, когда она будет кружиться на лугу. Эх, лепота… В один из дней матушка подозвал

Тихо-тихо, бережно и нежно качала небесная колыбель в своих ладонях земной шар, такой большой, что хватает на нём места всем живущим на нём людям, и такой махонький, что держит его необъятная Вселенная в своих руках, будто мячик – лёгонький и невесомый. А сколько таких мячиков у неё? Одни ли мы среди этих звёзд? Един Бог ведает, Творец всего сущего… Детишки, собравшиеся у костра, наелись досыта, пригрелись, разморились и теперь наслаждались чудом ночи, замерев от восхищения. Вроде бы каждый день их пока ещё такой недлинной жизни заканчивался эдаким закатом, ну, прошёл и прошёл очередной шажок на жизненном пути, что с того? Но отчего-то именно сейчас, сидючи на этом широком лугу, у костра, что горел ровно и неторопливо, даря свет и тепло людям, так же, как тысячи лет назад, под этими плывущими над ними звёздами и луны, бледным своим круглым оком взирающей вниз, думалось детям о величии этого мира, о его красоте, о том, какой он древний, и сколько всего уже произошло на этой земле до их

Летний день клонился к вечеру. Румяное, как яблочко, наливное солнце садилось за полем, и казалось, что колосья, залитые предвечерним светом, совсем золотые, как купола белокаменного храма в большом селе Горшовце, недалёко от которого и расположилась среди холмов деревенька Липовка в тридцать дворов. Усталые шмели, плотненькие и пушистые, тоже все золотые от медвяной, густой и душистой пыльцы, складывали свои крылышки, чистили бархатные шубки, и располагались на ночлег в мягкой луговой траве, что служила им колыбелью. За ними следом слетались на отдых и лёгкие, дивные бабочки. Пёстрые цветы склоняли свои головки, складывали разноцветные ладошки и засыпали вместе с солнцем, чтобы на утренней зорьке вновь распахнуть радостные объятия навстречу светилу. Птицы, время от времени ещё переговариваясь друг с другом, тоже устраивались в кронах деревьев, как в домиках, на отдых. Первые звёздочки уже рассыпались по небесному куполу и весело перекликались, приветствуя волшебство ночи и её обитател

Жёлтый свет, льющийся с луны, освещал заросшую старую дорогу. Чёрные окна фермы угрожающе смотрели на неё мё.рт.вы.ми глазницами. - Тузик! – дрожащим от страха голосом пропищала Алёнка. В ответ ей лишь протрещал хор ночных цикад, да едва слышимое дыхание ветра коснулось плеч прохладным дуновением. - Тузик! Я здесь!- озираясь, повторила Алёнка. Страх накрыл вдруг липкой паутиной, появилось нестерпимое желание дать дёру. Но тут она вспомнила конюха. Вдруг он рядом? Тогда бежать никак нельзя. В ответ на эту мысль из крапивы раздалось глухое рычание и хриплый лай. Это подал голос Тузик. Кажется, он чем-то подавился. Или простыл? Или лиса впилась ему в горло, когда он бегал по лесу, а теперь оно бо.л.ит? Может, боится, что хозяйка отправит его к ветеринару? Тузик вышел на дорогу. В глазах его не было ни следа от прежней доброты и игривости. Ос.ка.лив зубы, он зарычал на девочку. Алёнка завизжала. В ответ собака снова хрипло залаяла. Алёнка огляделась, ища помощи. Бежать нельзя – нападёт

Этой ночью Алёнке приснилась баба Клава. Она сидела на скамейке, кот и Алёнка сидели рядом. Пригорок, ярко озарённый лунным светом, казался местом из иных миров. Деревья и кустарники, окружавшие его, виделись некими существами, застывшими в этом сиянии и притворившимися растениями. Алёнка почему-то не удивилась, что ведьма тоже посылает свои мысли на Луну. Странно, но она им с Потапом совершенно не мешала. Кот что-то говорил, Алёнка ему отвечала, а баба Клава сидела молча, смотря старушечьими слезящимися глазами на ночное светило. От света ли слезились глаза или она плакала – понять было невозможно. Но то, что взгляд старушки был пропитан невыразимой тоской – этого нельзя было не заметить. Алёнка проснулась. Дом был погружён во тьму, лишь свет прибывающей луны, проникающий сквозь неплотно зашторенные занавески, оставлял на полу белёсые дорожки. На часах три часа ночи. Сон всё ещё не вышел из головы, она помнила его во всех подробностях. Даже цвет платка на голове бабы Клавы виделся отч

На следующее утро Алёнка тайком пробралась на чердак. Мама устроилась на огромном полотенце в огороде – загорала, закрыв лицо от солнца белой панамой, и кажется даже задремала. "Вот и славно!" - подумала Алёнка, - "Часа два её точно не будет". На чердаке было душно и пахло старыми книгами и пылью. Лучи солнца пробивались сквозь крохотное оконце под самой крышей и узкие щели между досками торца. Единственным живым уголком в этом сонном, жарком царстве тишины было осиное гнездо. Кажется, серый шар стал ещё больше. Осы по-прежнему занимались своими делами, не обращая особого внимания на гостью. Лишь одна полосатая жужжалка, вместо того, чтобы лететь на улицу, сделала несколько кругов вокруг головы девочки, будто бы присматриваясь - кто пожаловал. Алёнка стояла смирно, не пытаясь отмахнуться. Именно так её учили в школе. Страшно не было. Удовлетворившись осмотром, оса улетела. Алёнка постояла так некоторое время. Ничего интересного не происходило. Одни осы прилетали, другие улетали. Неко

Иринка прибежала быстро. И с новостью. Она вычитала где-то на сайтах, что оказывается, душа ведьмы часто хранилась в ведьминой бутыли. Это такая бутылка, набитая корешками, травами, мышиными хвостами, иглами. - А как же печать? – спросила Алёнка, мысленно представляя пыльный чердак, набитый сотнями бутылок, и пробки, скрученные из старых газет. И все из тёмного стекла, чтобы не видно было, что туда налито. В одной - смазочное масло, в другой – кис.ло.та, в третьей – натирание, а в четвёртой – дох.лая мышь. Противно и оп.ас.но – если вскрывать и нюхать. Их что, все вниз тащить? А что, если печать мыши отгрызли за столько-то лет? - Печать должна быть, - твёрдо ответила Ирина. И они, пока мама Лиза полола грядки, забрались по шаткой лестнице на чердак. Девочки тут же попали в другой мир. Печка была и здесь. Вернее, её окончание, переходящее в трубу. Кирпичная конструкция выходила из-под ног и изгибалась буквой «г», становясь трубой. Горизонтальная её часть имела такую же печную дверцу, ч

Солнце пекло, не жалея жара. Как у устья открытой печки, полной огня и берёзовых дров. Искупаться бы. Хорошо, что Иринка рядом. Но с мамой всегда есть какие-то «но». Скоро обед – священный ритуал, который невозможно перенести на часик-другой. Даже уверения, что они только искупнутся - и сразу назад, не действовали. Есть не хотелось, обед всё не начинался. Мама гремела посудой, что-то кипело на плите, исходя паром, что-то скворчало в духовке. Плита, как и солнце, источала жар. Томительное ожидание неизбежного мероприятия стало невыносимым. Вдруг Иринка хитро подмигнула, что-то шепнув подруге. - Мама, мы погуляем за воротами? – без всякой надежды спросила Алёнка. - Ладно, только далеко не уходите, - сказала мама. В ответ ей только грохнула калитка. Девочки бежали туда, в сторону пригорка. Внезапно Ирина резко остановилась. - Вот здесь, - сказала она, запыхавшись от быстрого бега. При свете дня пригорок оказался островком в море яд.ов.ито-зелёной крапивы, скрывавшей основание давно исч