Стакан молока

Дорога кружила меж скал, теряясь за поворотами. И когда Нюра входила в скалистые коридоры, ее охватывала медленно остывающая тьма. И еще больше она пугалась своих гулких шагов. Казалось, что со всего леса на этот шум сбегаются звери, крадутся обочь дороги и неотступно следят за ней, смотрят в спину. И тогда Нюра начинала бежать. Раскрыв рот, глотала холодный, встречный воздух. Тяжело колотился на спине рюкзак. В ушах гудело, и явственно слышался сверху не то зов, не то стон. Остановившись, Нюра замирала, пугливо съежившись, взглядывала вверх, будто могла обвалиться на нее скала или спрыгнуть с осыпчивого края какое-нибудь лесное чудище, и шептала: «Господи, помоги! Мамочка, что же это!» Подождать бы ей первого автобуса, уныло, с отчаянием подумала Нюра, понимая, что все равно не стала бы ждать утра. Но вот разомкнулись скалы, и расступился лес. Тускло взблеснули рельсы. На угорчике, на фоне сумеречного неба, возникли темные копешки, придавленные березовыми палками. И Нюра было подумала

Кто-то настырно зачиркал кресалом за горизонтом, выбивая быстро гаснущие искры. Наконец из стараний вышел толк, нехотя занялось чахлым огоньком промоченное насквозь охотоморское сентябрьское утро, зачадил на востоке за заоблачной далью сизовато-золотистым дымком слабый костерок. Бесконечное стадо серых волн, подгоняемое попутным ветром, было полно решимости добраться до приземисто-кособокой избушки. Но неказистое бревенчатое пристанище с просоленными до черноты венцами, через единственное окошко миролюбиво посматривая на море с береговой косы, терпеливо пережидало и этот зашторенный день. Повидавшая на своём веку тысячи приливов и отливов, слышавшая хвастливые бравады охотников, богатырские храпы романтически настроенных личностей, отчаянные проклятья непогоде случайных постояльцев, сокровенные разговоры и даже признания в любви, избушка дряхлела с годами. Не особо рассчитывая на заботу и уход, она гостеприимно принимала всех желающих и преданно хранила их тайны. А потому, раз за разом

В темном окне меж туч косо пролетела звезда. – Это на счастье, – сказала Нюра, остановившись. Она, глядя в мглистое небо, подождала еще чего-то и улыбнулась, вспомнив племянницу. Люде нравилось мыть посуду, только всегда она что-нибудь разбивала. – Мам Аня, это на счастье! – виновато говорила она. – Мы будем счастливыми-счастливыми! – жмурилась. А большие рыжие глаза в белесых ресницах были грустными. «Вот уже и «мама Аня», – подумала Нюра, но звать себя так девочке не запрещала. «Ребенок, ребенку виднее, кто для него мама. Я ведь тоже когда-то звала Галю – мама Галя». * * * Оказалось, что свекровь у Тамары недолго была намерена оберегать семейный уют невестки – дождавшись ее с работы, шустрая бабка оставляла ребенка и, поохав, быстренько исчезала, якобы подышать свежим воздухом. Первое время Тамара безропотно прибирала в домике, готовила ужин, а так как Юра на побывку не приезжал и письма писать стал короткие и ленивые, а потом и вовсе объявил, что остается на сверхсрочную, – в один п

Нюра с улыбкой вспомнила, как увидела впервые завод, увидела Пегова. Нина Аринкина привела Нюру в контору цеха и оставила в коридоре. Из раздевалки шли и шли рабочие, все в одинаковых спецовках. Молодые парни оглядывались. Нюра стояла в коридоре, прижавшись к подоконнику, и, волнуясь, ждала Аринкину, – та беседовала с начальником цеха. Скоро Аринкина открыла дверь, позвала Нюру и ввела в кабинет, выкрашенный от пола до потолка бледно-голубой краской. Вдоль стен – стулья. На сейфе пышная герань. Пожухлые алые лепестки герани осыпались на белую салфетку. Нюра, увидев этот деревенский цветок, почувствовала себя легче и взглянула на человека за столом – он показался ей очень уж молодым для начальника и строгим, но глаза его за очками были добрыми, и Нюра успокоилась. – Садись, Анна Павловна, – пригласил Пегов, читая свидетельство о рождении Нюры. – Два года до паспорта! – поднял голову от стола и посмотрел в угол кабинета, будто решая – брать, не брать. – Долго очень – два года... – глянул

Туман поднимался к насыпи медленно и осторожно, веяло от него сыростью и болотной прелью. Потускнели рельсы, замолчали сверчки. Нюра шла и вспоминала прошлый выходной. В тот день с утра дождь замутил озеро, а после ненадолго взошло солнце. Олег шагнул к воде, сел на гранитный окатыш. – Садись, Нюра, – сказал. – Послушай волны. Подыши озоном. Знаешь, только я присяду вот так, сразу понимаю, что я букашка. Вот лежит он, – Олег весело пошлепал загорелой ручищей гладкий, холодный лоб камня, поросший в трещинах зеленым мошком, – сколько он лежит здесь? Ужас! А что мы? Придем, уйдем... Миг... – Олег встал. – А давай-ка поедем вокруг озера, посмотрим сеть – должна быть рыба. И там найдем рогоз. Может, щуку поймаем, а вечером сделаем уху. Поедем? – Поедем. Ехали вдоль бережка, постоянно цепляясь дорожкой за траву и вспугивая притихших уток. Иногда останавливались, он разгибал голенища болотных сапог и, чуть приседая, метко прыгал с кочки на кочку по лабазам. Проваливался и брел в камыши, надол

Стал виден узкий распадок, затопленный туманом. Из тумана торчали макушки немощных осинок, густо тянувшихся ввысь. И колко взблескивали камни ближней скалы. Теперь Нюра шла ровно и радовалась: вот ночь, рельсы и она, Нюра, топает да топает, одна во всем мире. Она не думала о том, что ее заставило ехать сюда за сто километров от города, не думала, что придется выходить из поезда ночью, блуждать в тайге. Она ни о чем не думала. Вчера утром, на работе, вдруг заныло сердце, хоть кричи, и стало все не мило и опустились руки. Ее потянуло сюда, к нему. Пошла к Пегову и сказала, что у нее много отгулов и что ей нужен день, только день, сходить в больницу к соседке. И когда она стояла у стола Пегова, не смотрела на него, а он пристально заглядывал ей в лицо и спрашивал: «Что-нибудь случилось?» – «Да нет, что вы», – уклонилась она. Он не поверил ей. И глаза его за толстыми очками были тревожными. Он, силясь улыбнуться, сказал: – Что ж, ты вправе требовать даже неделю отдыха. И я дам тебе этот де

Людмила Татьяничева – поэт Урала! Как у Александра Твардовского Смоленщина лежала возле самого сердца, а у Василия Федорова – Сибирь, так у Людмилы Татьяничевой Урал – в стихах понятен и дорог не только уральцам, но и рязанцам, балкарцам, волгарям. /Валентин Сорокин/ * * * Невесты, Не ставшие жёнами, В войну потерявшие милых, Смотрят глазами бездонными На сверстниц своих счастливых. Весной, Ночами медовыми, Зябко кутают плечи. Их не сравню со вдовами: Вдовам трудней, Но… легче! Труднее – остались дети. Легче – у них ведь дети! Тоску материнство лечит. Вдовам трудней И легче! Смотрят глазами бездонными На матерей счастливых Невесты, Не ставшие жёнами, В войну потерявшие милых. Марш танкоградцев Повержен враг, утихла канонада, Горит над морем золотой рассвет, – Героям битв, героям Танкограда Народ советский передал привет. Вовеки солнце правды не затмится, В лучах победы Родине сиять, И будут внуки дедами гордиться, А если надо, повторять опять: – Вперед, в атаку, кировские танки! Не

Олег, я без конца думаю о тебе. Я боюсь, что однажды проснусь и не вспомню тот увядающий вечер, когда я, наплававшись, сидела на плотике, который ты сделал, чтоб можно было с него ловить рыбу. Я смотрела на эту поляну и думала, что ты ничего не знаешь обо мне: где я росла и как выжила. Ты видишь во мне лишь молодую женщину. У этой женщины зеленоглазое лицо без единой морщинки, лицо, на которое оборачиваются. Эта женщина умеет молчать или смеяться, когда вдруг охватит тоска и хочется лезть на стенку и выть. Эта женщина умеет таскать рюкзак, умеет охотиться и рыбачить, умеет хорошо работать, и ее уважают и подчиняются ей люди чуть ли не втрое старше... Пожалуй, только это ты знаешь, и ничего больше. Да и я не знаю, о ком и о чем думаешь ты. Как тебе хочется жить, кого любить, кого нежить? Я, наверное, что-то сделала не так в ту нашу первую ночь на озере в палатке возле рыбацкой деревушки. Но у тебя были такие глаза и такое лицо, увидев которое надо отдавать все, все, что у тебя есть... и

Это был первый километровый столб, у которого она остановилась. Слева, внизу, темной гривой тянулся лес, и там, под насыпью, за придорожными кустами и дуроломными травами, тоненько журчал родник. Справа серый, рыхлый туман затоплял глубокий распадок, окутывая лес сыростью, ластился к подножиям гор, взбирался все выше и выше. А впереди густилась темнота, в которую утекали смутно голубеющие рельсы, и был там тот, в палатке на маленьком островке, к кому она шла, – несла свое неразумное сердце. Менялись запахи, менялся воздух, потому что за узкой гривой леса дышало озеро, дышала земля, дышал лес и дышали горы. Нюра расстегнула куртку, вынула из рюкзака бутылку пива и, отпив, присела на шпалу. Она только что вышла из поезда на глухом разъезде, где никогда не бывала, но знала, что идти надо вослед поезду. От этого столба еще восемь километров, а рюкзак тяжел – кроме пары теплого белья и всякой еды – пять килограммов гороха (это Олег просил привезти для приманки лещей) да три бутылки пива. Та

Скрывая мускульную силу глубиной, Ока течёт, кажется, неподвижно. И лес, раскинувшийся через поле, за лагерем – словно два крыла огромной птицы… Зелень сочна: августовская палитра благородна, и злато, кое-где трогающее живые изумруды листвы, пока не играет особой роли… – Мужики! – возглашает Алексей. – За хворостом кто пойдёт? Мишка идёт, и Салтан его: роскошная, чёрная псина, неопределённой породы, с мощным хвостом и крупной головой, доброжелательный зверик… Борис собрался, и Саша, двоюродный московский брат Алексея. На рыбалку, за компанию. Не рыбак он. Но – колорит! Они идут, перекидываясь репликами; реплики свободны, отдых въедается в сознание, они приближаются к лесу, и Салтан, убегая вперёд и возвращаясь, словно мелькает между них. – Салыч, иди рядом… – Чё ты, Мишань? – Да ну, иссуетился весь… Шатры леса впускают всех: приди хоть со злыми намерениями. А мы – со злыми? Сушняк набирается, обламываются кусты, поднимаются павшие, словно в бою, ветки… – Ща, дерево это трухлявое свалю…