Prosodia

🗂 Русский поэтический канон 🗂 Андрей Вознесенский «Ностальгия по настоящему» Я не знаю, как остальные, но я чувствую жесточайшую не по прошлому ностальгию — ностальгию по настоящему. Будто послушник хочет к Господу, ну а доступ лишь к настоятелю — так и я умоляю доступа без посредников к настоящему. Будто сделал я что-то чуждое, или даже не я — другие. Упаду на поляну — чувствую по живой земле ностальгию. Нас с тобой никто не расколет, но когда тебя обнимаю — обнимаю с такой тоскою, будто кто тебя отнимает. Когда слышу тирады подленькие оступившегося товарища, я ищу не подобья — подлинника, по нему грущу, настоящему. Одиночества не искупит в сад распахнутая столярка. Я тоскую не по искусству, задыхаюсь по настоящему. Всё из пластика — даже рубища, надоело жить очерково. Нас с тобою не будет в будущем, а церковка... И когда мне хохочет в рожу идиотствующая мафия, говорю: «Идиоты — в прошлом. В настоящем — рост понимания». Хлещет чёрная вода из крана, хлещет ржавая, настоявшаяся, хлещет красная вода из крана, я дождусь — пойдёт настоящая. Что прошло, то прошло. К лучшему. Но прикусываю как тайну ностальгию по настающему, что настанет. Да не застану. 1975 г. #РусскийПоэтическийКанон@prosodia ❓Чем это интересно: комментирует Александра Ирбе «Ностальгия» - одно из самых проникновенных стихотворений второй половины прошлого века. Почти знаменитая фраза Фауста: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!», только на современный манер. С одной стороны, «Хлещет чёрная вода из крана, / хлещет ржавая, настоявшаяся, / хлещет красная вода из крана, / я дождусь — пойдёт настоящая» — это разумеется про 1970-е, про некоторую искусственность происходящего вокруг, про то, что когда открываешь кран после долгого перерыва, вначале идет черная и ржавая вода, а потом уже настоящая. Но тут же: «Но прикусываю как тайну /ностальгию по настающему, /что настанет. Да не застану» — автор полагает, что «чистой воды из крана» можно и не дождаться. Иными словами, надо жить по-настоящему и настоящим, не откладывать жизнь на потом. Здесь и про то, что подобие никогда не станет настоящим. «Когда слышу тирады подленькие/оступившегося товарища, /я ищу не подобья — подлинника, /по нему грущу, настоящему». И снова, как и во многих стихах Вознесенского, возникает тема общности с космосом, с мирозданием. «Нас с тобою не будет в будущем, /а церковка…» — понятно, церковка будет. Стихотворение имеет сложную ритмическую структуру. Напоминает ударник: ритм держится не на ударениях, а на основных ударных слогах. Когда слышу тирады подленькие оступившегося товарища, я ищу не подобья — подлинника, по нему грущу, настоящему. В некоторых строках встречается и трехударный размер, что приближает стих к тонике. Но общую структуру стиха держат не только повторяющиеся сильные доли, не только соблюдение количества слогов, а также рифмовка (с большим количеством ассонансов и диссонансов), много рифм внутри строк, корневые рифмы, совпадение морфем, стилистические и лингвистические повторы. Есть и общий звук «н», пронизывающий всю ткань стиха: «Я не знаю, как остальные…», «Нас с тобой никто не расколет». «Ностальгия..» — слово, создающее и основную интонацию и лейтмотив стиха. Примечательна концовка стиха. У Вознесенского очень много экспериментов с семантикой слов. «Ностальгию по настающему» — это как?..» — спросил бы его въедливый редактор, не будь Вознесенский авангардистом. Ностальгия — тоска по родине, дому, тоска по прошлому, а у поэта - тоска по тому, что еще не настало. Поэт испытывает ностальгию заранее, по тому, чего не застанет.

#цитата@prosodia #Георгий_Иванов

10 главных стихотворений Роберта Рождественского – поэта, «начиненного счастьем» В этом году исполняется 90 лет со дня рождения Роберта Рождественского. Писательница и литературовед Александра Ирбе отобрала десять ключевых стихотворений поэта. Роберт Рождественский – один из участников знаменитой четверки шестидесятников (Рождественский, Евтушенко, Ахмадулина, Вознесенский), автор песен и переводчик. Его можно назвать «поэтом совести» русской литературы: все его стихи так или иначе касаются нравственного долга перед собой и близкими, перед поэзией, перед миром. В комментарии к десяти знаковым стихотворениям Рождественского я включила уникальные биографические материалы, предоставленные мне дочкой поэта Ксенией: они важны, на мой взгляд, для понимания его творчества. 1. Ускользающий мотив Утро проползло по крышам, все дома позолотив... Первое, что я услышал при рожденье, был мотив. То ли древний, то ли новый, он в ушах моих крепчал и какой-то долгой нотой суть мою обозначал. Он меня за сердце тронул, он неповторимым был. Я его услышал. Вздрогнул. Засмеялся и – забыл! .. И теперь никак не вспомню. И от этого грущу... С той поры, как ветра в поле, я всю жизнь мотив ищу. На зимовье стыну лютом, охаю на вираже. И прислушиваюсь к людям, к птицам, к собственной душе. К голосам зари багряным, к гулу с четырех сторон. Чувствую, что где-то рядом, где-то очень близко он!.. Зябкий, будто небо в звездах, неприступный, как редут. Ускользающий, как воздух. Убегающий, как ртуть. Плеск оркестров. Шорох санный. Звон бокалов. Звон реторт... Вот он! Вроде бы тот самый! Вроде бы. А все ж – не тот! Тот я сразу же узнаю. За собою позову... Вот живу и вспоминаю... Может, этим и живу. (1974) Первое стихотворение Роберта Рождественского было опубликовано еще в 1941 году, когда ему едва исполнилось девять. Написал он его в детском лагере. Произведение было посвящено началу войны. Воспитательница отнесла стихотворение в местный журнал, благодаря чему Роберт получил первый в своей жизни гонорар, торжественно принес его 1 сентября в школу и отдал в Фонд обороны. «Он был буквально начинен стихами», – говорила о поэте его жена Алла Киреева («То ли древний, / то ли новый, / он в ушах моих крепчал / и какой-то долгой нотой / суть мою / обозначал…»). Писал много – взахлеб, легко, музыкально. Всего у Рождественского вышло более сорока сборников стихотворений. Однако при поступлении в Литинститут (сразу же после школы) Рождественского ждал отказ. Причина – «творческая несостоятельность». «Между прочим, правильно сделали, – признавался он позже. – Недавно я смог посмотреть эти стихи в архивах Литинститута. Ужас! Тихий ужас!» После года обучения на историко-филологическом отделении в Петрозаводске, интенсивных занятий волейболом и баскетболом Рождественский снова – и на этот раз успешно – поступил в желанный вуз. Возможно, от первой неудачи у поэта на всю жизнь осталась неуверенность в себе, постоянное ощущение того, что ему надо очень много работать, вслушиваться в то, что происходит вокруг и в нем самом: «И прислушиваюсь к людям, / к птицам, / к собственной душе. / К голосам зари багряным, / к гулу с четырех сторон. / Чувствую, / что где-то рядом, / где-то очень близко / он!..» Так писал Блок: вслушиваясь и вчувствываясь в то, что вокруг, пытаясь уловить главное. Так писал и Рождественский, стремясь запечатлеть пульс своего времени, пульс эпохи. При этом постоянно ощущал тревогу в связи с тем, что услышанное в детстве он забыл. Но тут же приходит догадка: «Может, этим и живу». Поиск главного стихотворения (того самого мотива) становится одним из лейтмотивом всего творчества поэта, его навязчивой идеей. Роберт Рождественский – последователь Маяковского, о чем говорит и знаменитая лесенка (разбивка стихотворной строки на отдельные периоды для придания большей точности ритмическому рисунку), и большое количество звонких и сонорных согласных, фонетических, лексических и стилистических повторов, придающих стиху эффект «натянутого нерва» (повышенную эмоциональность). «Мотив» не случайно написан хореем: этим размером написаны почти все народные песни. Главное стихотворение для поэта – мотив, стихи – мотивы, что заведомо подчеркивает близость его поэзии к музыке больше, чем к какому-либо другому искусству. Не только «начиненность стихами», но и врожденная музыкальность Рождественского поражала многих. Константин Ваншенкин вспоминал об этом так: «Однажды он был у Бернеса. Роберт сидел, играл на рояле, что Бернеса очень удивило, потому что, как Марк сказал: "Поэты на рояле не играют", – а Роберт играл!» 2. Тема времени, которое безвозвратно ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О ШКОЛЬНЫХ ОЦЕНКАХ (из поэмы «210 шагов») Память за прошлое держится цепко, то прибывает, то убывает... В школе когда-то были оценки две: «успевает» и «не успевает»... Мир из бетона. Мир из железа. Аэродромный разбойничий рокот... Не успеваю довериться лесу. Птицу послушать. Ветку потрогать... Разочаровываюсь. Увлекаюсь. Липкий мотив про себя напеваю. Снова куда-то бегу, задыхаясь! Не успеваю... Не успеваю. Время жалею. Недели мусолю. С кем-то о чём-то бессмысленно спорю. Вижу всё больше вечерние зори. Утренних зорь я почти что не помню... В душном вагоне – будто в горниле. В дом возвращаюсь. Дверь открываю. Книги квартиру заполонили. Я прочитать их не успеваю!.. Снова ползу в бесконечную гору, злюсь и от встречного ветра немею. Надо б, наверное, жить по-другому! Но по-другому я не умею. Сильным бываю. Слабым бываю. Школьного друга нежданно встречаю. «Здравствуй! Ну как ты?..» И – не успеваю вслушаться в то, что он мне отвечает... Керчь и Калькутта, Волга и Висла. То улетаю, то отплываю. Надо бы, надо бы остановиться! Не успеваю. Не успеваю. Знаю, что скоро метели подуют. От непонятной хандры изнываю... Надо бы попросту сесть и подумать! Надо бы... Надо бы... Не успеваю! Снова меняю вёрсты на мили. По телефону Москву вызываю... Женщину, самую лучшую в мире, сделать счастливой не успеваю!.. Отодвигаю и планы, и сроки. Слушаю притчи о долготерпенье. А написать свои главные строки не успеваю! И вряд ли успею... Как протодьякон в праздничной церкви, голос единственный надрываю... Я бы, конечно, исправил оценки!.. Не успеваю. Не успеваю. (1975–1978) Многие стихи Рождественского стали частью поэм, не переставая быть при этом стихами. «Лирическое отступление о школьных оценках» – одно из них. И стихотворение это про одну из основных черт поэта. Он всегда стремился быть учеником, «успевающим» за программой жизни, выполняющим все домашние задания, усваивающим все уроки. Но времени на все не хватало. Мало кто знает, что Рождественский увлекался историей Москвы и за жизнь собрал целую коллекцию книг о столице, а также гравюры, картины, литографии, карты… Большое количество времени он посвящал поездкам по стране не только для своих выступлений, но и для общения с людьми, для встреч с друзьями, ради новых сюжетов. Долгое время Рождественский занимал серьезные посты: был секретарем Союза писателей, ведущим телепередачи «Документальный экран», членом жюри Каннского фестиваля. Кроме того, поэт занимался спортом. Он всегда переживал за то, что от такой скорости жизни теряется ее качество, что не хватает времени, чтобы «сделать счастливой» любимую женщину, чтобы написать «главные строки», чтобы «птицу послушать. / Ветку потрогать…» Оторванность от природы, как и многие «шестидесятники», Рождественский воспринимал как трагедию каждого человека. «Время – вещь точная и серьезная. Специально опережать его – занятие бесперспективное. Ведь спешащим часам тоже может показаться, что они опережают время. А ведь они просто-напросто испорчены», – писал Рождественский в одной из своих записных книжек. А вот еще одна его запись: «Школа жизни. Почему-то дипломом об ее окончании служит не торжественный "аттестат зрелости", а скромное "Извещение о смерти"». В «Последних стихах» поэта звучат строки: «Что-то я делал не так; / извините: / жил я впервые на этой земле». Для Рождественского время – главное богатство, которым располагает человек. И поэт очень переживал, что и он сам, и все люди об этом забывают. «Зазывают в гости. / Так и предлагают: / «Приходите… / Как-нибудь / вечерок… / убьём...» / Люди / убивают время отрешенно. / Пухлые портфели загадочно несут. / Убивают / собственное время. / И чужое. / И никто / за это / не зовёт их в суд…» – писал Рождественский в стихотворении «Убивают время». И дальше: «Чего люди плачут? / Чего докторам / жалуются, / что мало успели сделать, / что жизнь – / коротка?» Тема времени – основная в творчестве Роберта Рождественского. Всю жизнь он понимал, что времени на все, что тебе хочется, все равно не хватит; но куда страшнее, когда люди не знают, что с этим временем делать. «Лирическое отступление о школьных оценках» написано четырехстопным дактилем с усеченной стопой. Этот размер довольно часто встречается в стихах Рождественского, но мало свойственен для поэзии его времени. Если в XIX веке дактиль ассоциировали с античной традицией, античным стихом, то в XX – со звуком метронома, символом и ускоряющегося ритма жизни, и ударов человеческого сердца. Ритму добавляют тревожности и многочисленные повторы, в том числе переживаний-лейтмотивов стиха: «Надо бы, / надо бы»; «Не успеваю. / Не успеваю». Оценки «успевает» и «не успевает» становятся аллегорией по отношению к жизни, к тому как проходит, как тратится время; обучение в школе — аллегорией к жизненному пути. Дополнительный ритм несущегося времени задают многочисленные аллитерации (повторение однородных согласных) и привычная для Рождественского лесенка. «Как протодьякон / в праздничной церкви» – метафора очень не случайная для Рождественского. Для него поэт – это духовный наставник. Человек, наделенный не только даром слагать стихи, но и своим образом жизни, и идеалами, соответствующими взятой на себя роли. 3. Без вины виноватый ЮНОША НА ПЛОЩАДИ Он стоит перед Кремлем. А потом, вздохнув глубоко, шепчет он Отцу и Богу: «Прикажи... И мы умрем!..» Бдительный, полуголодный, молодой, знакомый мне, — он живет в стране свободной, самой радостной стране! Любит детство вспоминать. Каждый день ему — награда. Знает то, что надо знать. Ровно столько, сколько надо. Сходу он вступает в спор. как-то сразу сатанея. Даже собственным сомненьям он готов давать отпор. Жить он хочет не напрасно, он поклялся жить в борьбе. Все ему предельно ясно. в этом мире и в себе. Проклял он врагов народа. Верит, что вокруг друзья. Счастлив!.. ...А ведь это я — пятьдесят второго года. 1993 Вот, что писал Рождественский об этом же, но в своих записных книжках: «Слишком долгое время нас воспитывали, нас убеждали в том, что существует нечто, которое неизмеримо выше таких понятий, как человечность, совесть, любовь, милосердие. Однако, выше их, сразу же за ними, в человеческой душе начинается мертвое безвоздушное пространство. За этой чертой, за этой границей, человек перестает быть человеком» . Роберт писал, что никогда не находился над временем (как представляли себя поэты-пророки), что «человек — не Бог» , а поэтому его всегда интересовало то, что происходит сейчас, те люди, которые находятся рядом. Спустя годы, взирая на свой юношеский «комсомольский восторг», поэт писал так: «…целую жизнь все мы — (или почти все) существовали ПОД временем! Под его тяжестью. Под его страхом. … О, в детстве я был достойным «продуктом» своего времени. Мне всегда будет стыдно за эти строки. До конца моих дней стыдно. И всегда будет страшно за себя — такого, каким я был… Тот, кем я был тогда, смотрит на меня из января пятьдесят третьего года. Смотрит, убежденный в своей правоте, радующийся своей молодости и своему счастью. Он даже не догадывается, что это — счастье н е в е д е н и я. Что оно страшнее любой беды…» Очень многие обвиняли да и обвиняют Рождественского в том, что он был поэтом от власти, писал на заказ, занимал такие посты, которые многим даже не снились. По словам Ваншенкина, Рождественский действительно был любимцем власти. Но не из-за того, что к этому сам стремился, а из-за склада своего характера. Он представлял собой героя тех времен: умный и скромный (даже застенчивый), физически сильный и в то же время душевный, отзывчивый и очень семейный, с повышенным чувством ответственности за все, за что бы ни брался. Когда-то Окуджава заметил, что Евтушенко и Рождественский отличаются следующим: Евтушенко сначала сделает, а потом думает, а Рождественский сначала несколько раз подумает, не навредит ли он кому, а потом уже решается делать. Но, несмотря на такой характер, в конце 1980-х очень многие от Роберта отвернулись. И как стремились отвергнуть недавнее прошлое, так стремились отвергнуть и его стихи, которые были из этого прошлого и воспевали прежние (как тогда казалось, ложные) идеалы. Сам Рождественский образца 1993 года считал себя непохожим на юношу из 1952 года. 4. Чувство долга РЕКВИЕМ 10 Помните! Через века, через года, — помните! О тех, кто уже не придет никогда, — помните! Не плачьте! В горле сдержите стоны, горькие стоны. Памяти павших будьте достойны! Вечно достойны! Хлебом и песней, Мечтой и стихами, жизнью просторной, каждой секундой, каждым дыханьем будьте достойны! Люди! Покуда сердца стучатся, — помните! Какою ценой завоевано счастье, — пожалуйста, помните! Песню свою отправляя в полет, — помните! О тех, кто уже никогда не споет, — помните! Детям своим расскажите о них, чтоб запомнили! Детям детей расскажите о них, чтобы тоже запомнили! Во все времена бессмертной Земли помните! К мерцающим звездам ведя корабли, — о погибших помните! Встречайте трепетную весну, люди Земли. Убейте войну, прокляните войну, люди Земли! Мечту пронесите через года и жизнью наполните!.. Но о тех, кто уже не придет никогда, — заклинаю, — помните! 1962 г. Это стихотворение — финальная и самая известная часть поэмы «Реквием» , поэмы, которая была Роберту особенно дорога. В своей автобиографии он объяснял это так: «…На моем письменном столе давно уже лежит старая фотография. На ней изображены шесть очень молодых, красивых улыбающихся парней. … братьев моей матери. В 1941 году самому младшему из них было 18 лет, самому старшему — 29. Все они в том же самом сорок первом ушли на фронт. Шестеро. А с фронта вернулся один. Примерно такое же положение в каждой советской семье. Дело не в количестве. Потому что нет таких весов, на которых можно было бы взвесить горе матерей. Взвесить и определить, — чье тяжелее». Рождественский глубоко верил, что если тебе повезло жить, то ты обязан сказать за них то, что уже они не смогут сказать они, прожить как бы и свою жизнь и их жизни. Отсюда такое болезненно чувство ответственности за все, что происходит вокруг. И было еще одно связанное с войной, детское воспоминание, которое преследовало его постоянно: «Отец стоит у вагона — широкий, в хрустящих ремнях и новенькой военной форме. Через пять минут он уедет. Уедет на фронт. Надо прощаться… А я — дурак, мальчишка, — вместо каких-то самых нежных, самых нужных слов, зачем-то говорю ему: «Без ордена не возвращайся!..» Отец не расслышал, переспрашивает: «Что?..» Я с тупым упорством повторяю: «Без ордена не возвращайся!..» И он, грустно усмехнувшись, отвечает: «Ладно, сын. Ладно!..»» Вот это «Без ордена не возвращайся!..» никак не мог Роберт себе простить. С высоты нашего времени мы можем сказать, что если и не во всем творчестве поэта, то в гражданской лирике точно, его «Реквием» и есть те «главные и написанные стихи», вот уже в течении 50 лет звучащие почти на каждом вечере, посвященном военной эпохе. «Реквием» — стихотворение со сбитым ритмом, делающим его схожим с речитативом, стихотворение со сложной рифмовкой. Большое количество возвышенной лексики и восклицаний, из строфы в строфу повторяющийся рефрен «Помните!» придает ему как молитвенное звучание, так и звучание гимна. Многочисленные ассонансы («Во всЕ врЕмена бессмертной ЗЕмли» ) и двойные аллитерации (Памяти Павших буДьТе ДосТойны), стилистические и лексические повторы крепко держат внутреннюю структуру стиха, делая его исключительно музыкальным. Олицетворение и гиперболизация войны («люди Земли. / Убейте войну, / прокляните войну» ) при скудном использовании при этом других типов тропов (метафоры, литоты…) делают «Реквием» понятным для каждого и способным достучатся до любого «живого» сердца. 5. Формула счастья * * * Человеку надо мало: чтоб тропинка вдаль вела. Чтоб жила на свете мама. Сколько нужно ей . жила... Человеку надо мало: чтоб искал и находил. Чтоб имелись для начала друг . один и враг — один... Человеку надо мало: после грома — тишину, Голубой клочок тумана. Жизнь — одну. И смерть — одну. Утром свежую газету — с человечеством родство. И всего одну планету — Землю! Только и всего. И — межзвездную дорогу да мечту о скоростях. Это, в сущности, — немного. Это, в общем-то, — пустяк. Невеликая награда. Невысокий пьедестал. Человеку мало надо. Лишь бы кто-то дома ждал. 1973 Роберт Рождественский всегда был до предела человечен. Отнюдь не шумный успех и не громкая слава в веках, не уникальная судьба (а все это у него было) составляли его жизненные приоритеты. Он стремился жить так, как живут другие. «Мысль о том: как жить мне? — неотделима для него, как для поэта, от мысли: как жить и другим людям? Не только мне, а им?» — писал про Рождественского К. Симонов. «Человеку надо мало…» — это стихотворение о том, что не богатство и не шумный успех определяют человеческое счастье, а те ценности, которые из шестидесятников считали первоочередными. 1. «Чтоб жила на свете мама…». бесконечное уважение и порой даже болезненная забота о матерях — символ того времени. Очень многим матерям досталась нелегкая судьба (война, лагеря, голод…), очень многие после войны остались одни. 2. «Чтоб имелись для начала / друг / один / и враг — / один…» . Может удивить: зачем же нужен враг? Но у шестидесятников было глубокое убеждение, что только у людей, ничего из себя не представляющих, врагов нет, Если ты идешь по правильному пути, ты — личность, всегда найдется тот, кто будет стремиться тебе помешать. 3. «Жизнь — / одну. / И смерть — / одну». Почему же только одну, а не две или не три жизни?.. Зачем нужна смерть?.. И тут тоже имеет значение философия шестидесятников. Во-первых, все они — атеисты, поэтому для них существование конечно, во-вторых, многие из них считали, что именно ограниченность во времени заставляет человека двигаться дальше, дает вектор его существованию. Для них жизнь — дистанция. И оттого, как ты по ней идешь, зависит то, кем ты выйдешь в финале. 4. «И — межзвездную дорогу / да мечту о скоростях». Тоже ценность, иногда мало понятная современному человеку. Но все шестидесятники — мечтатели. Для них мечта — это горящее сердце Данко, которое, несмотря на все трудности, дает силы идти. В поколении Рождественского все были романтиками: и физики, и лирики… Все мечтали о великих открытиях, все верили в «светлое завтра» . 5. «Человеку / мало надо. / Лишь бы кто-то дома / ждал» . Человеку очень важно знать, то, что он делает, кому-нибудь нужно. Его окрыляет мысль, что он что-то делает для любимых людей. Ему очень важно, чтобы кто-то другой ждал его, о нем думал. Стихотворение написано четырехстопным хореем с перекрестной рифмовкой. Встречаются точные и ассонансные рифмы (мало — мама, скоростях — пустяк), различные виды повторов («Это, в сущности, — немного. / Это, в общем-то, — / пустяк. / НЕВеликая награда. / НЕВысокий пьедестал») предают ему песенное звучание, приближая к стихам народным. 6. Про любовь и Алену * * * Алене Знаешь, я хочу, чтоб каждое слово этого утреннего стихотворенья вдруг потянулось к рукам твоим, словно соскучившаяся ветка сирени. Знаешь, я хочу, чтоб каждая строчка, неожиданно вырвавшись из размера и всю строфу разрывая в клочья, отозваться в сердце твоем сумела. Знаешь, я хочу, чтоб каждая буква глядела бы на тебя влюбленно. И была бы заполнена солнцем, будто капля росы на ладони клена. Знаешь, я хочу, чтоб февральская вьюга покорно у ног твоих распласталась. И хочу, чтобы мы любили друг друга столько, сколько нам жить осталось. Дата написания этого стихотворения неизвестна, но, предположительно, было создано оно в 70-е годы. Без лишних пояснений понятно, что стихотворение о взаимной, простой, счастливой любви; любви, о которой мечтает каждый. «...Я не знаю никого, кто был так счастлив в браке, в любви, в понимании друг друга, как мы с Робертом. — писала Алла Киреева (адресат «Знаешь…» и жена поэта). — И когда говорят, что браки совершаются на небесах, я верю в это». Кто-то выдумывает псевдоним себе, а Рождественский отличился придумал его своей лирической героине: из Аллы она стала Аленой. На 40-летие свадьбы (сложно сказать, кто еще из русских поэтов может похвастаться такой реальной долгой любовью) Роберт писал своей Алле-Алене: «Я долго думал, чего бы тебе подарить к этому — (до сих пор не верю!) — общему нашему юбилею. А потом увидел стоящий на полке трехтомник и даже засмеялся от радости и благодарности к тебе. Целое утро делал закладки к тем стихам, которые (аж с 51 года!) так или иначе имеют к тебе отношение. Ты — соавтор практически всего…» Алла Киреева признавалась, что не была идеальной: «Самым большим врагом в моей жизни была я сама. Только теперь я понимаю, что могла бы быть гораздо мягче, терпимее, веселее. Я просто была рождена мрачноватой личностью. Закомплексованная с ног до головы… со всеми своими проблемами и комплексами, Роберту нужна была я. И только я. И наши девочки. И моя мама». А вот еще одно ее воспоминание о романтичном муже: «Роберт хотел сделать мне подарок, — и оставлял на столе листок, где было написано: «открой восьмой том Большой советской энциклопедии на восемнадцатой странице». Искала. Открывала. Там лежала записка: «достань из шкафа мой серый пиджак и посмотри, что лежит в левом внутреннем кармане». Так он гонял меня безжалостно по всему дому, и наконец обнаруживался чемодан, где, во многих завертках, лежало колечко. Я знала, что многие нам завидуют, еще бы — столько лет вместе. Но если бы они знали, как мы счастливы, нас, наверное, сожгли бы на площади. Каждый день я слышала: «Алка, я тебя люблю!». В стихотворении «Алена», как и во многих других стихах Рождественского, мы наблюдаем искусные сбои ритма (здесь они — создают элемент взволнованности, учащенного дыхания поэтической речи). Нарочито разорванная строфа (последние две строки отделены) подчеркивает значимость основного посыла стиха: «чтобы мы любили друг друга / столько, / сколько нам жить осталось». Для Рождественского, как и для Маяковского, для Евтушенко, очень важно графическое восприятие текста, работа с паузами, с речевыми периодами. Стихи пишутся не для того, чтобы их прочли на одном дыхании, а чтобы где-то и «запнулись» , подумали, остановили внимание на конкретном. Стилистический повтор, становящийся лейтмотивом («Знаешь, я хочу, чтоб…»), аллитерации («Словно СоСкучившаяСя ветка Сирени, глядела Бы на теБя влюБленно») создают уникальное звучание каждой строчки. 7. Алешкины мысли * * * Все меня настырно учат — от зари и до зари: «Это — мама... Это — туча... Это — ложка... Повтори!..» Ну, а я в ответ молчу. Или — изредка — мычу. Говорить я не у-ме-ю, а не то что — не хочу... Только это все — до срока! День придет, чего скрывать, — буду я ходить и громко все на свете называть! Назову я птицей — птицу, дымом — дым, травой — траву. И горчицею — горчицу, вспомнив, сразу назову!.. Назову я домом — дом, маму — мамой, ложку — ложкой... «Помолчал бы ты немножко!..» — сами скажете потом. Рождественский был, пожалуй, самым достойным семьянином в русской поэзии XX-го века. Не только человек, которого не уличили ни в одной измене жене (а женат он был с раннего студенчества и до конца своих дней), не только заботливый отец, иногда помогавший выполнять домашние задания дочкам, но и счастливый дед. Общаясь со своим первым внуком Алешей, Рождественский написал большой цикл детских стихотворений «‎Алешкины мысли», вышедший отдельной книжкой. Критика, любившая поругать поэта, отнеслась к этой книжке очень благосклонно. Все стихи написаны от лица мальчика, которому от года до трех. Отмечалось, что редко кто так может войти в сознание ребенка. Многие произведения этого цикла написаны с житейским чувством юмора (««Помолчал бы ты немножко!..» — / сами скажете / потом»), с живыми диалогами, с лексикой, приближенной к разговорной речи («Ну, а я в ответ молчу», «а не то что — не хочу…») Все это делает стихи узнаваемыми не только (и даже не столько) для детей, но и для взрослых. 8. Рождественский и Евтушенко Е.Евтушенко Такая жизненная полоса, а может быть, предначертанье свыше: других я различаю голоса, а собственного голоса не слышу. И все же он, как близкая родня, единственный, кто согревает в стужу. До смерти будет он внутри меня. Да и потом не вырвется наружу. 1994 г. 1994-й — последний год жизни поэта. Дописывались «Последние стихи» — сборник, который все друзья писателя, все литературные критики признали шедевром, иногда ( неоправданно), отодвигая на второй план все написанное им прежде. Адресат же этого стихотворения Евгений Евтушенко писал о своем друге-однокурснике Роберте Рождественском и о его последнем сборнике так: «Он был где-то внутри невеселый человек. У него какая-то боль жила нерассказанная. И он ее из себя не выпускал в стихах слишком долго. А потом она начала выходить наружу, эта боль. И тогда получились прекрасные стихи». А так вспоминал Евтушенко о начале их дружбы: «В Литинституте была такая «проверка на вшивость»: знание чужих стихов. И с Робертом мы подружились сразу. Абсолютно. На стихах. Я помню точно: это стихи Корнилова. «Качка в море берет начало». Роберт его знал наизусть. И я его знал наизусть. В то время это было, как обмен паролями… Это был пароль наш — любовь к поэзии. … мы вместе развивались, очень часто выступали вместе, зарабатывали какие-то баснословно маленькие деньги, но нам было просто приятно ездить друг с другом. Мы никогда не пьянствовали, но умели долго сидеть за столами за одной-двумя бутылками вина. Спорили, говорили...» По воспоминаниям жены Роберта Аллы, у поэтов поначалу было соперничество: «Они как петухи были, им хотелось показать себя друг перед другом. Однажды послал Жене новую книжку, написанную после двухмесячной командировки на Северный полюс. Евгений Александрович ответил ему ужасным письмом (сейчас его смешно читать): ты ударник при джазе ЦК комсомола; ты не умеешь писать; такое ощущение, что ты не читал ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Некрасова, ни Гоголя. В доме был траур, — слово Жени много значило для нас. Пришел Назым Хикмет (мы с ним дружили). Я ему говорю: «Назым, вот такая вещь... Посмотри это письмо. Как Робку вытащить из депрессии?» Прочитала ему письмо. Он говорит: «Это нормально, просто Женя хочет внушить ему творческую импотенцию». Назым, он называл Роберта братом, поговорил с ним, тот немножко попил, обошелся, и стал писать дальше. После этого у них с Женей некоторое время были напряженные отношения, но их всегда тянуло друг к другу». В последние же несколько лет, в перестроечную эпоху, от Рождественского отвернулись очень многие его покровители, знакомые, друзья… Критиковали за «советскость», за «риторичность», за то, что занимал посты, был любимцем у прошлой власти... Многие уехали, многим приходилось выживать... Все это Роберт переживал очень тяжело. И именно в этот момент его (один из немногих) поддерживал «старый друг» Е. Евтушенко. «И все же он, как близкая родня, / единственный, / кто согревает в стужу…» — Р. Р. сам определил место Е. Е. (называть любимых людей по инициалам — традиция Литинститута). Сейчас представить время шестидесятников без двух этих фигур невозможно, как невозможно говорить о Рождественском, не упомянув Евтушенко, и говорить о Евтушенко, не вспомнив Рождественского. Е. Е. утверждал, что настоящая дружба — это как настоящая любовь: встречается не всегда и не всем. а потому друзей не может быть много. 9. О Родине и чувстве земли КЛАДБИЩЕ ПОД ПАРИЖЕМ Малая церковка. Свечи оплывшие. Камень дождями изрыт добела. Здесь похоронены бывшие. Бывшие. Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Здесь похоронены сны и молитвы. Слезы и доблесть. «Прощай!» и «Ура!». Штабс-капитаны и гардемарины. Хваты полковники и юнкера. Белая гвардия, белая стая. Белое воинство, белая кость… Влажные плиты травой порастают. Русские буквы. Французский погост… Я прикасаюсь ладонью к истории. Я прохожу по Гражданской войне. Как же хотелось им в Первопрестольную Въехать однажды на белом коне!.. Не было славы. Не стало и Родины. Сердца не стало. А память — была. Ваши сиятельства, их благородия — Вместе на Сент-Женевьев-де-Буа. Плотно лежат они, вдоволь познавши Муки свои и дороги свои. Все-таки — русские. Вроде бы — наши. Только не наши скорей, а ничьи… Как они после — забытые, бывшие Все проклиная и нынче и впредь, Рвались взглянуть на неё — победившую, Пусть непонятную, пусть непростившую, Землю родимую, и умереть… Полдень. Березовый отсвет покоя. В небе российские купола. И облака, будто белые кони, Мчатся над Сент-Женевьев-де-Буа. В 1984 году в журнале «Юность» было опубликовано стихотворение Роберта Рождественского «Кладбище под Парижем», посвященное русскому погосту в городке Сент-Женевьев-де-Буа, которое поэт посетил в один из своих приездов. Тогда в Россию постепенно стала возвращаться так называемая «потерянная» литература. Все больше становилось известно о судьбах тех, кто уехал и не смог вернуться назад. Тема была актуальна и тем, что шла третья волна эмиграции, и очень многие друзья и знакомые Рождественского покидали Родину, не будучи уверенными, что когда-то смогут в нее вернуться. Романтический, зачаровывающий образ Белой гвардии соединяется у Рождественского с образом белых коней-облаков, которые все еще мчатся по небу; белая церковка — из той православной России, которая закончилась в октябре 1917-го года. Много сделавший для открытия Музея Цветаевой, глубоко знавший историю ее семьи, Р. Р. смог уловить ту тоску по дому, по родной земле, по звучащей вокруг родной речи, которую испытывали они, «бывшие»: «Я прикасаюсь ладонью к истории. / Я прохожу по Гражданской войне. / Как же хотелось им в Первопрестольную / Въехать однажды на белом коне!..» А проблема была не только в том, что они не могут вернуться, а в том, что страны, из которой они уехали, о которой вспоминали, уже не существовало: «Как они после — забытые, бывшие / Все проклиная и нынче и впредь, / Рвались взглянуть на неё — победившую, / Пусть непонятную, пусть непростившую, / Землю родимую, и умереть…» Образ Родины превратился для них, нашедших пристанище в Париже, в фантом, в Землю обетованную, в чудо... И всю эту общую боль, Рождественский глубоко почувствовал, понял. Надо сказать, что после выхода этого стихотворения во Франции стали появляться ответные стихи, написанные уже детьми эмигрантов. Все они сводились к тому, что настоящую Родину выходцы из имперской России увезли в своем сердце, сохранив ее культуру, обычаи, язык… В «Кладбище под Парижем» Рождественский отказывается от привычной для него лесенки. Написанное четырехстопным дактилем, стихотворение четко разбито на строки и строфы. В каждом четверостишии встречаются неточные ассонансные и усеченные рифмы (покоя — кони, бывшие — победившую, стая — нарастают, добела — Сент-Женевьев-де-Буа). В каждой строке — большое количество ассонансов и аллитераций, большое количество лексических и стилистических повторов. Образ русского кладбища, как образ навсегда ушедшей России, организует кольцевую композицию стиха. 10. Стихи, заменившие Бога * * * Помогите мне, стихи! Так случилось почему-то: на душе темно и смутно. Помогите мне, стихи. Слышать больно. Думать больно. В этот день и в этот час я — не верующий в Бога — помощи прошу у вас. Помогите мне, стихи, в это самое мгновенье выдержать, не впасть в неверье. Помогите мне, стихи. Вы не уходите прочь, помогите, заклинаю! Чем? А я и сам не знаю, чем вы можете помочь. Разделите эту боль, научите с ней расстаться. Помогите мне остаться до конца самим собой. Выплыть. Встать на берегу, снова голос обретая. Помогите... И тогда я сам кому-то помогу. Роберт был атеистом, человеком, заменившим себе веру в Бога, верой в человека, в справедливость… Потребность во что-то верить Рождественский всегда очень четко осознавал. Как осознавал и то, что внутри человека всегда живет важное для него ощущение, что есть кто-то, что-то, что отвечает за его жизнь, в нужным момент, в самой критической ситуации неожиданно придет на помощь, поможет найти из этой ситуации выход. Для него стихи были источником силы и помогали двигаться дальше. «Помогите мне, стихи! … Помогите… / И тогда я / сам / кому-то помогу». Таким образом Рождественский выполнял самый традиционный долг поэта и человека: стремился сделать этот мир лучше!

Евгений Баратынский * * * Сначала мысль, воплощена В поэму сжатую поэта, Как дева юная, темна Для невнимательного света; Потом, осмелившись, она Уже увёртлива, речиста. Со всех сторон своих видна, Как искушённая жена В свободной прозе романиста; Болтунья старая, затем Она, подъемля крик нахальный, Плодит в полемике журнальной Давно уж ведомое всем. (1838) ❓Чем это интересно: комментирует поэт Вячеслав Куприянов Поэзия содержит «мысль», которая остается темной, если в нее не вникнуть силой своего внутреннего света. Но и «свет» может быть невнимательным к мысли, если свет –синоним двора или элиты. Если взять современную нам «элиту», то в нее не входят ни поэты, ни мыслители. Н. А. Полевой («Сын Отечества», 1838), Сенковский и Белинский не оценили этого стихотворения, они сами были полемистами и журналистами. Первенство поэзии по отношению к прозе будет утверждено в русской философии языка А.А. Потебней, который полагал прозу вырожденной поэзией. Отсюда поэзия будет царствовать в Серебряный век и далее, а русская стиховая культура надолго будет очарована метром и рифмой, не печалясь утратой «мысли». «Поэзия произросла из древа жизни, а проза – из древа познания» (Святитель Николай Сербский). «Крик нахальный» – это уже наше время господства массовой коммуникации, Баратынский словно предугадал его. «Фельетонная эпоха» –назовет это время Герман Гессе. О читателях газет потом лучше всех напишет Марина Цветаева. «Ведомое всем» определяет интересы толпы, организованная бессмыслица посредством массмедиа управляет этой разрозненной толпой. «Глупцы не чужды вдохновенья», –сетовал Баратынский в другом своем стихотворении; у сентиментальных глупцов более широкий круг читателей, которым более приятна «раздутая капуста», нежели цветущий лавр. Не обманывался и Пушкин: «Печной горшок тебе дороже…» и – «Поэт, не дорожи любовию народной…». Баратынский, можно сказать, предвидел парадоксы массмедиа, описанные в разгаре ХХ века Маршаллом Маклюэном, а в учебнике «Общая филология» (1996) объясненные академиком Ю.В. Рождественским через понятие «фактуры речи», где он начинает с мудрости пословиц и поговорок. Баратынский, правда, отнесся к поговоркам с некоторой иронией: …Что, наконец, подсмотрят очи зорки? Что, наконец, поймет надменный ум На высоте всех опытов и дум? Что? Точный смысл народной поговорки. Философ Г.Г. Шпет находит здесь «надменность ума»: «Как странно, что эта мысль облечена в пессимистическое выражение! Как будто здесь не указано на постижение величайшего из уповаемых чудес!...» («Эстетические фрагменты»). Мысль трудна, мыслитель одинок. Это одиночество заметил Пушкин: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален — ибо мыслит…» Современнику более близка чувственная мудрость Батюшкова («Мой гений»): «О, память сердца! Ты сильней / Рассудка памяти печальной…» У Пушкина как бы наоборот: от сердца – «горестные заметы», от ума – холодные наблюдения, но он же ищет единства этих противоположностей: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Мысль в поэзии остается редкой, не всегда понятой, не всегда веселой и не всегда желательной. А «болтунья старая» ближе к нашему времени перекочевала и в поэзию, при этом она несколько помолодела.

Георгий Иванов * * * Синеватое облако (Холодок у виска) Синеватое облако И ещё облака… И старинная яблоня (Может быть, подождать?) Простодушная яблоня Зацветает опять. Всё какое-то русское (Улыбнись и нажми!) Это облако узкое, Словно лодка с детьми, И особенно синяя (С первым боем часов…) Безнадёжная линия Бесконечных лесов. ❓Чем это интересно: Влада Баронец Ранний Иванов многоцветен: например, сборник «Вереск» отличается изобразительностью, описательностью и пестрит «медной луной», «красными фраками», «янтарно-жёлтым лоском», «розовой пеной», «шёлком зелёным», «алым вечером» и т.д. Но, начиная со сборника «Розы», пестрота исчезает, а те цвета, которые остаются в текстах, отдаляются от своего языкового значения, превращаясь в символы, узнаваемые черты ивановского творчества. Синий цвет в разных его оттенках постоянно присутствует в зрелых стихах Георгия Иванова. Поэт делает его универсальной метафорой, полное содержание которой с трудом определимо: синий может означать «даль», «холод», «одиночество», даже «Россию» («синие сумерки нашей страны»). Еще одна примета ивановской поэзии, присутствующая уже не в образной, а в синтаксической структуре стихотворения «Синеватое облако», – парантеза, на которой оно построено целиком. Основной текст и текст в скобках образуют два параллельных сюжета: первый описателен, статичен и на первый взгляд как будто не имеет четкого субъекта, а второй – это как раз место, куда помещен субъект, обсуждающий с самим собой самоубийство. Две линии текста все время перебивают друг друга; смысловые и эмоциональные контрасты между ними создают напряжение, из которого и вырастает художественный эффект. Георгий Иванов добивается его минимальными средствами: парантеза позволяет вести обе линии, не связывая их между собой синтаксически или логически. Графическая организация каждой строфы и внутренняя целостность каждого из сюжетов, несмотря на внешнюю разорванность, достаточны, чтобы читатель опознавал их и при этом воспринимал во взаимодействии друг с другом.

Иосиф Бродский: главные стихи с комментариями – часть первая Ко дню рождения Иосифа Бродского Prosodia представляет анализ пяти ключевых стихотворений поэта. Это «Рождественский романс», «Остановка в пустыне», «Не выходи из комнаты…», «1972 год», «…и при слове “грядущее” из русского языка…». Фактически получился очерк поэтики Бродского с 1961 по 1976 год.

Вадим Андреев: не сын я, а только пасынок 20 мая 1976 года умер Вадим Леонидович Андреев. Prosodia вспоминает поэта-эмигранта его неожиданным стихотворением о Ленине.

О перекличке поздних стихотворений Бориса Рыжего и Дениса Новикова.

🗂 Русский поэтический канон 🗂 Осип Мандельштам * * * Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины: Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи, – На головах царей божественная пена, – Куда плывете вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи? И море, и Гомер – все движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, И море черное, витийствуя, шумит И с тяжким грохотом подходит к изголовью. (1915) ❓Чем это интересно: комментирует литературовед Ирина Сура Стихотворение написано в Коктебеле, примыкает к ряду «античных» стихов 1915 года, крымское пространство в нем совмещено с Элладой, а настоящее личное время поэта включает в себя непосредственное переживаемое им прошлое – реальность гомеровского эпоса, с которой он вступает в диалог. «Список кораблей» – длинный перечень греческих полководцев с указанием тех мест, из которых они приплыли на кораблях к Трое («Илиада» Гомера, вторая песнь). Этот список превращается у Мандельштама в журавлиный клин, как будто вылетающий из книги в небо Эллады. Во второй строфе прошедшее время переходит в настоящее, поэт уже реально присутствует при событиях, описанных в «Илиаде», хочет понять их суть и причину. «Божественная пена» – подобие диадем, царских венцов. Вопросы к «ахейским мужам» носят характер риторический и разрешаются в третьем катрене: ответ на все – любовь. «Море» и «Гомер» – зеркальная анаграмма, фиксирующая визуальным и фоническим образом условную альтернативу жизни и искусства, к ней и относится последующий вопрос автора: «Кого же слушать мне?» Выбор сделан в пользу жизни: Гомер умолкает для поэта, слух его переключается на шум моря, и тут море вообще, объединяющее поэта с греками, превращается в конкретное черное (Черное) море – здешнее, очень близкое. При этом выбор реальности осложнен и обогащен отсылками к Данте и Пушкину, двум любимым поэтам Мандельштама, ср.: «Любовь, что движет солнце и светила» (финальный стих «Божественной комедии»), «Лишь море Черное шумит…» (финал «Путешествия Онегина»).