Предыдущая публикация
приходить к тебе, чтоб снова
просто
вслушиваться в
голос;
и сидеть на стуле,
сгорбясь,
и не говорить ни
слова.
приходить, стучаться в двери,
замирая, ждать
ответа…
р. рождественский.
─✤─
дантес же замечательным не был; это понимали решительно все. ни у кого — ни у приятелей, ни у незнакомцев-случайных прохожих — не возникало сомнений в том, что в фагеле нечего искать, что нет в нем и мимолетной вспышки красоты физической и душевной. поэтому и понимали решительно — без сомнения, без напрасных попыток развеять устоявшееся мнение.
как бы адвокат не изводился над собою, пытаясь хоть кого-нибудь и пусть на мгновения первой встречи заворожить — выходило что-то непременно неловкое, даже и не театральное вовсе, а такое — словно с пренебрежительной неискренностью. отсучите всякого откровения и нелепые, обреченные на скитанье без успеха пробы нацепить на себя маску не впечатляли совершенно никого. все видели в этом издевку над собою и какое-то высокомерие в фагеле, какого, между прочим, и не было: словно он в своих жалких актерских всплесках выражался выше сего общества. казалось, будто он нарочно испытывает окружающих и принимает их за бездарных неразумных существ, неспособных различить его безграмотной комеди.
но жалеть дантеса также не приходилось; во-первых, оттого — некому было проявлять к нему тихого снисходительного сочувствия. а во-вторых — он или не разочаровывался всякий раз в себе, или намеренно и ловко делал вид.
смирился, привык, точно люди видят в нем одну неизмерную гордость, руководящую всяким его действием. словно не может он бескорыстно делать себя лучше, для комфорта себя и окружающих стремиться к изящному образу и живописности в сознании. умиротворился с этим убеждением фагель главным образом потому, что сам в нелестную оценку общества уверовал. он не знал себя и в капле души, имел о собственном лице представление настолько туманное, что готов был дополнять нереализованного лирического героя любым абсурдным замечанием черт знает от кого.
ему указали, что он до мерзости высокомерный подлец — он уверовал, воспитал в себе гордыню и укрепил ее восприятие внутренно подлостью; сделался именно таковым, сердитым и надменным мерзавцем. над ним насмехалнулись, что как писатель (а дантес сокровенно хранил в сердце грёзы по писательской судьбе) он безвозвратно мёртв — и в этом не стал отказывать; из хорошего творческого начала — из сочинений в искреннем забвении без самовлюблённого наслаждения взялся за тоскливое или безразличное письмо про различную гадостность.
откуда это слепое подражание человеческой глупости в речи пошло, не знал и сам адвокат. ему и не приходилось никогда о таком задуматься, ибо как философ он не обозначался совсем. вечной, беспрерывной думой он был погружён в вопросы больше наземные, в реальность без обману романтизма и глубокомыслия философии, как будто не умел заглядывать в тернии размышлений. но рассуждал с очернявшей его тенью нигилизма и полного опустошения.
и всё-таки единственно за это и был дантес любим винсентом и завсегда ожидаем в его пыльной квартирке. волтер [фамилия винсента] привык к людям, что живут исключительно вокруг самих себя. а именно — он привык и жил в коллективах, где каждый знал и специально завышал свою значимость, где пересахаренной неестественной скромностью укрывали гордыню, за что гордились собою ещё пуще, где всяк сломленный непременно убог или задавлен заживо. и иного мнения быть не могло, эта оценка общества была верна, ибо сам ,,судья’’ был лишним человеком, сам не отличался честным самомнением. и не боялся перед совестью раскаяться в том, что он — та же мерзость, что и все взросшие рядом с ним в одной эпохе.
а фагель — это нечто выходящее за рамки восприятия. он беспомощен, пуст и глуп — но он с неизвестной целью решителен, смел и жив.
жив !
в нем винсент видел горящий духовный стержень, дающий умерщвлённому адвокатскому сознанию жизнь. это его в такой степени пугало и восторгало одновременно, что он был готов терпеть любые неудобства и подвергать себя самым противным истязаниям, лишь бы глубже изучать фагеля.
незаметно для него же, во всем существовании винсента вырисовалась одна единая и, вероятнее всего, конечная цель: понять и во всех деталях выучить дантеса, забраться в самую далекую грань его души и, обязательно, привязать его к себе.
только бы самому не привыкать к человеку — уж чего, а этой безответственности винсент страшился более всего и допускать не мог; она бы его погубила. его пугало собственное влечение к адвокату, пугало — а все ж оно им и двигало. и страх был не таким, какой изгрызал несчастного винсента изнутри при мысли и взаимодействии с любым иным разумым созданием: людей он боялся от отвращения, а датеса — от упоентя.
испуг, неприязнь, гордость и непонимание и составляли мотивацию. желание — удивительное до редкости; винсент во всю жизнь ничего не желал, ни к чему не испытывал жажды. а после — в одно мгновение, как ему казалось, — за несколько холодных мрачных ночей, проведённых во тьме с одной свечкой на двоих, в робких переговорах и в удушающем молчании — разожглась в нем такая страсть душевная, что она не давала винсенту и секундного покою.
но ему ни за что нельзя было выпускать своё увлечение из пристального контроля даже в мгновение: он чудом обратил его в удобное желание, хотя и не блещущие благородным замыслом, а даже напротив, жутко циничное. а вольность обратила бы сие увлечение в зависимость. никак не мог он понять привязанности, любви — он отрицал эти чувства и ненавидел их. ненависть же, впрочем, также им отрицалась, а в данном случае называлась непринятием. но суть в ином: винсент не хотел отдаваться душой в чьи-то руки, не хотел жить в вечном пьянящем разум и чувства ожидании предательства, не хотел упиваться этим мучением. хотел сам быть причиной, зависимостью. и теперь быть зависимостью исключительно фагеля. чтобы, доведя и себя, и его до крайности, сперва сжечь его душу дотла, предварительно измучав обостряющейся равнодушной скукой, а после — завершить свой величайший подвиг проявлением высшей человеческой воли.
Следующая публикация
Нет комментариев