Стихия

Сегодня я видел, как Ваши тяжелые слёзы Слетали и долго блестели на черных шелках, И мне захотелось сказать Вам про белые розы, Что раз расцветают на бледно-зелёных кустах. Я знаю, что плакать Вы можете только красиво, Как будто роняя куда-то свои лепестки, И кажется мне, что Вы словно усталая ива, Что тихо склонилась и плачет над ширью реки. Мне хочется взять Ваши руки в тяжелом браслете, На кисти которых так нежно легли кружева, И тихо сказать Вам о бледно-лазурном рассвете, О том, как склоняется в поле и плачет трава. Лишь только растают вдали полуночные чары И первые отблески солнца окрасят луга, Раскрыв лепестки, наклоняются вниз ненюфары И тихо роняют на темное дно жемчуга. Я знаю, тогда распускаются белые розы И плачут они на особенно тонких стеблях. Я знаю, тогда вы роняете крупные слёзы И долго сверкают они на тяжелых шелках. Илья Эренбург

Просторная веранда. Луг покатый. Гамак в саду. Шиповник. Бузина. Расчерченный на ромбы и квадраты, Мир разноцветный виден из окна. Вот посмотри — неповторимо новы Обычные явленья естества: Синеет сад, деревья все лиловы, Лазурная шевелится трава. Смени квадрат — все станет ярко-красным: Жасмин, калитка, лужи от дождя... Как этим превращениям всевластным Не верить, гамму красок проходя? Позеленели и пруда затоны И выцветшие ставни чердака. Над кленами все так же неуклонно Зеленые проходят облака. Красиво? Да. Но на одно мгновенье. Здесь постоянству места не дано. Да и к чему все эти превращенья? Мир прост и честен. Распахни окно! Пусть хлынут к нам и свет и щебет птичий, Пусть мир порвет иллюзий невода В своем непререкаемом обличьи Такой, как есть, каким он был всегда! Всеволод Рождественский

Илья Эренбург Я так любил тебя — до грубых шуток И до таких пронзительных немот, Что даже дождь, стекло и ветки путал, Не мог найти каких-то нужных нот. Так только варвар, бросивший на форум Косматый запах крови и седла, Богинь обледенивший волчьим взором Занеженные зябкие тела, Так только варвар, конь чей, дико пенясь, Ветрами заальпийскими гоним, Копытом высекал из сердца пленниц Источники чистительные нимф, И после, приминая мех медвежий, Гортанным храпом плача и шутя, Так только варвар пестовал и нежил Диковинное южное дитя. Так я тебя, без музыки, без лавра, Грошовую игрушку смастерил, Нет, не на радость, как усталый варвар, Ныряя в ночь, большую, без зари.

Кто вышел из этой шинели, тот вечный должник у зимы. Такие большие качели – такие ничтожные мы. На ветхом шестке осторожном, бочком, да сверчком, да молчком, в посуде угрюмой порожней, истекшей густым молоком, в запечье угрюмом и пряном, в чулане, где стынет еда, за веником вытертым банным нас всех сохранит от суда. Ничто никогда не случится, и точно не будет войны. Зажмурься сильнее, и птицы – и даже они – не страшны. Лариса Йоонас

Умышленно стареть и, зеркалам не нравясь, заглядывать, заискивая, в них, осклабясь, как провинившийся двойник. Испытывать терпение предметов, перил, шнурков, в своем живя уме, став статуей в саду, мишенью для снежков. Бессмысленно следить за новостями, снами, за санками детей с горы — они быстрей, чем взгляд. Мелодия кончается на слабой доле — ей так проще расставаться с нами. Хельга Ольшванг

Ты говоришь — не надо плакать. А может быть, и впрямь, и впрямь не надо плакать — надо плавать в холодных реках. Надо вплавь одолевать ночную воду, плывущую из-под руки, чтоб даровать себе свободу другого берега реки. Недаром мне вздыхалось сладко в Сибири, в чистой стороне, где доверительно и слабо растенья никнули ко мне. Как привести тебе примеры того, что делалось со мной? Мерцают в памяти предметы и отдают голубизной. Байкала потаенный омут, где среди медленной воды посверкивая ходит омуль и перышки его видны. И те дома, и те сараи, заметные на берегах, и цвета яркого саранки, мгновенно сникшие в руках. И в белую полоску чудо — внезапные бурундуки, так испытующе и чутко в меня вперявшие зрачки. Так завлекала и казнила меня тех речек глубина. Граненая вода Кизира была, как пламень, холодна. И опровергнуто лукавство мое и все слова твои напоминающей лекарство целебной горечью травы. Припоминается мне снова, что там, среди земли и ржи, мне не пришлось сказать ни слова, ни слова маленького лжи. Белла Ахмадулина

Она так любила подарки, Не зная печали на вкус. Зачем же сонеты Петрарки Учила она наизусть? В ней зелень цветущего Рима Срослась со степною травой, Любовь сочетает незримо Осколки души мировой. Вселенская мера единства, Вселенская мера тепла, Над страхом ее материнства Смеются твои зеркала. Короткая встреча случайна, Мир страшен, законы просты, И будет холодная спальня Голгофой ее чистоты. Иван Волосюк

Иосиф Бродский Тебе, когда мой голос отзвучит настолько, что ни отклика, ни эха, а в памяти — улыбку заключит затянутая воздухом прореха, и жизнь моя за скобки век, бровей навеки отодвинется, пространство зрачку расчистив так, что он, ей-ей, уже простит (не верность, а упрямство), — случайный, сонный взгляд на циферблат напомнит нечто, тикавшее в лад невесть чему, сбивавшее тебя с привычных мыслей, с хитрости, с печали, куда—то торопясь и торопя настолько, что порой ночами хотелось вдруг его остановить и тут же — переполненное кровью, спешившее, по-твоему, любить, сравнить — его любовь с твоей любовью. И выдаст вдруг тогда дрожанье век, что было не с чем сверить этот бег,— как твой брегет — а вдруг и он не прочь спешить? И вот он в полночь брякнет... Но темнота тебе в окошко звякнет и подтвердит, что это вправду — ночь.

Иосиф Бродский Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но не важно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях. Я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих. Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне, как не сказано ниже, по крайней мере, я взбиваю подушку мычащим «ты», за горами, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты как безумное зеркало повторяя.

Я буду снова. Как-нибудь потом. Я буду. Завтра или послезавтра, родившись снегом, деревом, котом, весенним ветром, заревом, базальтом - я буду, но ни слова не скажу, не напишу, и буквы все забуду. Я семечко, летящее в межу, смиренно покорившееся чуду. Я то, что не записано в тетрадь, не издано, не проклято, не стерто. (Не существует - незачем стирать). Я тонкая трепещущая хорда, протянутая с неба до земли - я и была такой, но кто б заметил... Смотрите, в расцветающей дали я снова есть. Я облако. Я ветер. Любовь Колесник