«РУДОЛЬФ НУРЕЕВ БЫЛ ОПАСНЫМ»

Фрагменты интервью легендарного французского хореографа и танцора, РОЛАНА ПЕТИ (1924-2011)
***
“Каждый запомнил своего Нуреева. Для одних он — взрывной, обволакивающий и вкрадчивый обольститель, для других — вздорный гордец. Найдутся и те, кто опишет его как милого шутника, элегантного бонвивана. Или безумного артиста, сжигающего свою жизнь бессонницей и работой, дикими страстями. Для меня он был всеми этими разнообразными личностями понемногу. Я назвал бы его типичным героем истеричного кино Тарантино — грубым, нервным, опасным, дёрганым и непредсказуемым!“
Ролан Пети
— Как вы встретились?
— Наша первая встреча была мимолётной. Случилось это в 1959 году в Вене, где я был на гастролях с балетом «Сирано де Бержерак». Стараясь до минимума сократить общение с околотеатральной средой, я буквально по-партизански добирался из своего «Гранд Отеля» до Венской оперы и обратно. После очередного выступления ко мне в ложу каким-то чудом проник иностранный поклонник. (Это и был Нуреев, но в те времена его имя мне ничего не говорило.) Пол-лица занимал чувственный рот, глаза сияли и улыбались, он потирал руки и на неловком английском подбирал слова восхищения. Последнюю фразу я запомнил: «Надеюсь, скоро увидимся».
Странно, подумал я. Кто это? И с чего бы нам видеться вновь? Вернувшись в Париж, я почти забыл об этом визите и вспомнил о нём лишь спустя два года, когда все газеты написали о том, что русский чудо-танцовщик Кировского театра оперы и балета попросил политического убежища во Франции в разгар гастролей. Журналисты детально описывали почти детективную историю о действиях полицейских и представителей КГБ, пытавшихся поймать дерзкого беглеца, перепрыгнувшего через заграждения аэропорта Бурже. Увидев в газетах фотографию виновника всеобщего беспокойства, я тотчас же узнал своего странного венского посетителя. Те же горящие глаза, высокие казахские скулы… Отныне я стал с интересом следить за его передвижениями. Узнал, что он воистину гений танца, что его лично позвала к себе в партнёры сама Марго Фонтейн, а затем он улетел выступать в Нью-Йорк. Его ждали все площадки мира! Всюду он вызывал к себе повышенный интерес и сумасшедшее ликование критиков и зрителей.
Я наблюдал за ним на расстоянии и удивлялся: рассказы о волшебном, чарующем Нурееве (в те годы он блистал в «Жизели» в паре с Фонтейн) сопровождались не только восхищёнными репликами, но и описаниями его скандальных поступков. То он надерзил полицейскому, то отвесил пощёчину своей партнёрше по сцене… Всё это никак не укладывалось в моей голове, я думал: странный человек! Хулиган? Ангел? А встретились мы с ним много позже.
Как-то утром ко мне приходит балерина Марго Фонтейн и, делая вид, что её ровным счётом не интересуют врачебные прогнозы и сплетни журналистов, предлагает поставить в Ковент-Гардене балет по поэме Джона Мильтона «Потерянный рай». Я тотчас согласился.
Поначалу репетиции шли плохо — Марго меня не слушалась и, видимо, на правах близкой подруги капризничала. Я уже начал сожалеть о том, что согласился, но через пару дней наших совместных мучений она мне представила своего партнёра. Им и оказался Нуреев.
Красавцем назвать его язык не поворачивался. При этом он производил впечатление совершенно ослепительного человека. Среднего роста, крепкий и гибкий, он обладал мускулистыми, чуть коротковатыми по балетным меркам ногами и руками, совершенно гладкой, по-детски неразвитой грудью, большими губами со шрамом, пронзительными карими глазами и повадками уличного хулигана. Казалось бы, ничего особенного, но вы каким-то необъяснимым образом мгновенно подпадали под его гипнотические чары. Он вас околдовывал. Его речь была очень своеобразной — через слово звучало русское ругательство «п…да» и английское «fuck yourself» (самое невинное!), слушать это было неприятно. А ему, я видел, доставляло особую радость наблюдать за тем, как собеседник краснеет, выслушивая матерные слова.
Он плоховато изъяснялся на французском, английском и быстро придумал свой собственный американо-матерный язык. Всех женщин называл «bitch» (сука), к мужчинам относился чуть более терпимо. Они шли под кодовым выражением «nice boy» (милый мальчик). Исключение составляли лишь приближённые — я, светская красавица Мари-Элен де Ротшильд, подруга и сиделка Дус Франсуа, его возлюбленная Марго, о которой он мне как-то сказал: «Знаешь, она — женщина моей жизни, я должен был бы на ней жениться». Так что мы не относились ни к «сукам», ни к «милым мальчикам».
И вот настал день первой совместной репетиции. Прослушав музыкальный отрывок, я показал Рудольфу «шаг», который придумал для его героя. Нурееву понравилось. Тут я заметил: чисто драматургически было бы интересно повторить это движение три раза подряд, на что вдруг услышал категорическое «нет, только один раз» и увидел победоносную улыбку человека, который не привык никому подчиняться.
— Не хочешь повторять? Тогда репетиция закончена! — Мой характер тоже не из лёгких.
Рассердившись, я прервал репетицию, развернулся и ушёл прочь. Утром следующего дня как ни в чём не бывало я всё же явился на репетицию. Нуреев встретил меня тихо. Покорно сделал одну связку шагов, посмотрел с опаской и повторил ещё два раза. «Хорошо получилось?» — спросил он боязливо. «Великолепно», — отозвался я.
Победа осталась за мной. С тех пор между нами установились очень доверительные отношения — если таковыми можно назвать отношения дрессировщика и хищника.
В отличие от меня Рудольф давно уже жил в Лондоне и знал здесь каждый уголок. Каждое утро он заезжал за мной на машине, отвозил в театр, а вечером привозил обратно.
К этому ритуалу добавлялся ещё один — ровно в пять мы пили чай в уютном кафе «Блэк Куин».
Его первая съёмная квартира была скромной: холостяцкая кухня, которой он вряд ли пользовался, ванная с душем, одна жилая комната без мебели и каких-либо декоративных вещей. В центре — вечно разобранная кровать, рядом на стуле — телефон. До него было не дозвониться: он говорил часами. Говорил со всеми подряд — с коллегами, сумасшедшими фанатами и просто случайными знакомыми. Казалось, телефон был для него неким священным атрибутом, ящиком чудес, издававшим звуки внешнего мира, которые создавали иллюзию присутствия другого человека. Он буквально хватался за каждый звонок и тянул разговор как можно дольше.
Много позже, когда Рудольф обзавёлся разнообразной недвижимостью (вилла Ла-Тюрби близ Монако, дом начала века в Лондоне, квартира в Париже на набережной Вольтера, квартира в «Дакота-билдинг» в Нью-Йорке, ферма в Вирджинии, дом в Сен-Барт, остров Ли Галли близ Неаполя), он всё равно не изменил своим привычкам и обходился малым. И хотя квартиры и дома его были захламлены антикварной мебелью, картинами старых мастеров и предметами искусства, ему по большому счёту всё это было не нужно. Ютился он обычно в одной комнате и всё так же висел на телефоне.
— Ваши отношения породили немало сплетен...
— Это действительно лишь сплетни. Мы просто были очень близкими друзьями. Что касается лично меня, без жены и дочери я ощущал себя очень одиноким. Порой специально засиживался у Рудольфа, только бы не идти в свои пустые, унылые комнаты. Случалось, оставался у него ночевать, а поскольку в доме Рудольфа имелась лишь одна постель, мы ложились на неё вдвоём, спиной к спине, и засыпали до утра, как братья.
— Нуреев был таким же одиноким, как и вы?
— Он был очень одиноким человеком и, мне кажется, делал все, чтобы обмануть это печальное и мучительное чувство… Знаю, он посещал злачные места, где пользовался платными сексуальными услугами, а возвращаясь домой, быстро принимал душ, смывая остатки чужих запахов и прикосновений, замертво падал в постель и засыпал тревожным сном. Вскакивал на заре и бежал на репетицию в театр. У него не было времени на серьёзный любовный роман — то ли он бежал от этого сознательно, то ли боялся связываться с кем-то слишком тесно… Вся его энергия была направлена исключительно на работу. Необязательные скорые контакты, такая «fast love» его вполне устраивала.
Он говорил, что его притягивают самые опасные кварталы, в которых обитают страшные личности и грязная любовь. Долгие годы Рудольф кружил в ночи, подбирая себе разового партнёра, мгновенно заключал сделку, быстро занимался сексом и так же быстро уходил. Никаких сантиментов, никаких сожалений и никаких привязанностей — ничего. Только механика. Причём обязательно уличная, обезличенная. Та, которая не требует затраты чувств.
Порой он заявлялся на репетицию совершенно разобранный. «Это пройдёт, не обращай внимания, — откровенно говорил мне Рудольф. — Просто я вчера перебрал с сексом, сделав это три раза подряд. Но я быстро восстановлюсь, не подведу».
— Продолжилась ли ваша дружба после отъезда из Лондона?
Мы вновь повстречались в театре, на этот раз в миланском «Ла Скала», куда меня пригласили для постановки балета «Экстазы» на симфоническую поэму Скрябина. Поначалу я сильно скучал — после репетиций вечера казались бесконечными, да и город как-то быстро затихал, укладывался спать, и лишь центральные улицы и площади со своими открытыми уличными кафе и маленькими кинотеатриками жили и более-менее энергичной жизнью. Но однажды всё в корне изменилось — Рудольф предложил составить ему компанию и развлечься в ночном Милане по его собственной программе. Я последовал за ним, даже не предполагая, чем всё это обернется.
Он водил меня по самым отдалённым барам, в которых собирались какие-то мрачные личности, мы кружили по узким сырым лабиринтам спящего города, и мне казалось, что за каждым поворотом притаился маньяк… Наконец забрели в печально знаменитый театр Смеральдо, где артисты всех возрастов показывали стриптиз разношёрстной публике.
В другую ночь Рудольф повёл меня на задворки центрального вокзала, в район, где царили травести. Мы шли мимо балансирующих на высоченных каблуках напудренных мужчин с неестественно пухлыми губами, длинными косами, в сетчатых чулках. Кто-то кокетливо кутался в нейлоновую шубку, кто-то дерзко распахивал подол, демонстрируя обнажённое тело. Театр абсурда! Ночной кошмар наяву, сон или бред… точно не скажу! В какой-то момент мне стало по-настоящему страшно. Рудольфа же явно забавляла моя растерянность, сам он от души смеялся и чувствовал себя, надо сказать, великолепно. Опасность его заводила. Вне сцены ему была необходима такая же доза адреналина…
Рудольф никогда не верил в правдивость своего диагноза. Считал - король вроде как бессмертен...
Я не понимал, как этот «бог», при свете дня гениально танцующий на сцене, с наступлением темноты превращается в демонического персонажа. Как всё это в нём сочетается? Каждый вечер, когда он играл хрупкий солнечный луч в балете «Экстазы», «Ла Скала» взрывался аплодисментами. Накануне спектакля он ложился на рассвете, но при этом умудрился ни разу не опоздать, приходил в театр раньше остальных артистов и отрабатывал по десять часов без передышки, проделывая самые сложные па, пируэты, прыжки с поворотом в воздухе… Он давал по двести пятьдесят спектаклей в год, что означает при несложном подсчёте семьсот пятьдесят часов пребывания на сцене.
Эту цифру можно удвоить, если учесть репетиционное время.
— Неужели такой изнурительный режим никак не сказывался на его физическом самочувствии?
— Однажды совершенно случайно я стал свидетелем такой сцены. Было это в 1970 году в парижском Дворце спорта. Рудольф выбежал за кулисы, где его ждал личный массажист Луиджи Пинотти. Он стянул с него мокрое трико, заботливо завернул в мягкий халат и помог удобно устроиться на столе.
Прежде чем приступить к массажу, Пинотти начинал аккуратно… освобождать ноги Рудольфа от десятков метров скотча, которым те были плотно обмотаны, как у мумии! Наконец все ленты сорваны, и рулоны валяются на полу. Ноги Нуреева ужасны — со вздутыми венами, такими набухшими, что кажется — вот-вот взорвутся. Он относился к собственному телу как тиран, физически себя не жалел и не соблюдал никаких правил, никаких норм, которые обычно требует тело атлета.
Другую сцену я наблюдал позже в Лондоне. Он попросил меня зайти к нему утром, и я обнаружил его лежащим на кафеле в ванной. Он, укутанный в простыню, спал, свернувшись калачиком. Он напоминал младенца. Почти двадцать пять лет назад он лишился матери и с тех пор не нашёл ни семейного тепла, ни счастья. В окно ярко светило солнце, в комнатах стояла гнетущая тишина. Я застыл на пороге, не осмеливаясь его разбудить, а потом тихо ушёл…
— А есть у вас более радостные воспоминания?
— Конечно. Например, как-то раз, когда Рудольф пришёл ко мне в гости, жена стала разучивать с ним песню Сержа Генсбура. Он великолепно справлялся и уже через полчаса довольно сносно её пел. А потом вытянул меня за руку на середину гостиной и, задорно напевая, стал кружить со мной в танце. Мы двигались медленно, на ходу импровизируя, не без гротеска, классические балетные па и жесты под звонкий смех нашей единственной зрительницы.
Фото 1 - Ролан Пети
Фото 3 - Ролан Пети (1924-2011), Марго Фонтейн (1919 -1991) и Рудольф Нуреев (1938-1993)