Предыдущая публикация
От себя не убежать.
Анна смотрела на молодого немца и думала: «Ведь тоже чей-то сынок, брат, поди, мать слезами умывается так же, как и наши матери, жены, сестры. Ведь совсем сопливый, ещё, наверное, убивать не привык, глаза-то не наглые, не злые, взгляд растерянный, все смотрит по сторонам и, наверное, думает, что это за хата? Ни мебели, ни кроватей удобных, одни лавки вдоль стены, печка полгорницы занимает, да красный угол, и во второй половине дома не лучше: кровати топором сделанные, стол массивный и тоже скамейки вдоль стены. Да, смотрите в оба, любуйтесь, где вам придется ночевать, но наверное, недолго, не будут-то наши спать, наверное, скоро вас погонят».
Анна смотрела на неоперившегося цыпленка и злорадствовала, но все-таки уловила в душе ниточку жалости именно к этому солдатику. Два других офицера уже успели перед носом помахать пистолетами, и на своем языке поругаться. Один тяжеловес сразу же велел накормить их до отвала и был очень недоволен пустыми щами и кашей без масла, но тут же полицай Степан пообещал рацион изменить, обещал мяса душистого, наваристых щей. Цокая каблуками, жестикулируя руками, с пеной у рта что-то доказывали друг другу два фрица. Они не знали, что Анна Павловна была учителем немецкого языка, и ещё не успел доложить полицай Прохор про нее теперешним хозяевам, каковыми они себя считали, а Анна с лёгкостью понимала, о чем говорили нежданные гости.
Толстый выражался самыми скверными словами, его раздражало все, особенно мухи, отсутствие должного освещения, хорошей, удобной мебели, плохое питание, он считал кухню или очень кислой или очень жирной, без рыбы он страдал, от молока поносил, от простокваши у него болел желудок, и за все неудобства он готов был разорвать Анну.
Каждый день хозяйка топила печь, и это тоже раздражало гада, он считал воздух удушливым, угарным, так и кричал:
— Вы живёте как свиньи в закуте!
При этом начинал хрюкать. Второй гад все время раскладывал карту на стол, сощурив глаза, что-то бормотал себе под нос, а вот третий — тот пацан смотрел на всё с грустью и болью в глазах, и Анне казалось, что он точно по ошибке попал на фронт.
Толстый Ганс как-то сказал салаге:
— Вот тебе как архитектору работы после войны целый воз, так говорят свиньи, у них измеряется всё возами, тебе строить и перестраивать города, теперь уже наши.
Генри ответил, что надо сначала доучиться, но главное — выжить, а города строить — не его дело, его дело — реконструировать памятники архитектуры, такой у него профиль.
— Вот и слепишь мне памятник, поставишь на красной площади!
При этом жирный подбородок от смеха затрясся, глаза исчезли, изо рта потекла слюна, живот заходил ходуном. Глядя на него, Аня чуть не сказала: «Свинья и есть свинья, и не памятник, а корыто тебе поставить».
От своего сравнения заулыбалась, и Ганс тут же, глядя на нее, прекратил смеяться, подошёл близко и, подняв подбородок одним пальцем, сказал:
— Запомни, Красной площади не будет, мы сотрем вас с лица земли, будет процветать Германия, а вы будете нам прислуживать. Иди отсюда, ты меня бесишь!
Оттолкнул Анну и дальше начал фантазировать.
…Анна после института приехала в большое, красивое село в Брянской области вместе с мужем, которого партия направила возглавлять МТС (машинно-тракторная станция). Конечно, она мечтала переехать к своим родным, но Никита объяснил, что выполнения задачи партии — это и есть их жизнь. Куда направят,там они и будут пускать корни.
…Генри кушал очень мало и всегда благодарил хозяйку, те же двое, как всегда, выражали Анне недовольство, хотя полицай их снабжал такими харчами, что навряд ли они ели столько мясо у себя дома. Над хозяйкой поизмываться, сорвать зло, унизить, испугать — входило в их план, иначе как же подчеркнуть свое превосходство.
Однажды Анна обварила кипятком руку. Кожа, словно со змеи, слезла чулком, боль была страшная, согнуть пальцы не могла. Стоило только появиться на ладони молодой кожице, как она тут же лопалась, и рука начинала кровоточить. Анна старалась объяснить гадам, что одной рукой не в состоянии стирать и готовить еду. Они сделали безразличное выражение лиц, и тогда она с руки сняла повязку и им показала. Генри тут же достал баночку с мазью и, взяв руку пострадавшей в свою, начал ее обрабатывать. Ганс вырвал банку с криком:
— Ты бы ещё поцеловал ее грязные руки, ты понимаешь, что своим отношением ты у нее убиваешь страх. Они должны как рабы дрожать перед нами. Генри ответил, что человеку когда больно, то ранг, сословие, положение в обществе роли не играет.
— Боль для всех есть боль, и не забывайте,что мы воюем с коммунистами, а не с женщинами.
Генри руку обрабатывал несколько раз в день, в это время им готовила и стирала одежду Вера, которую привел откуда-то полицай. Девушка была очень красивой, ее пышные формы не остались незамеченными Гансом. Но она сама подавала повод, улыбалась без причины, могла расстегнуть верхнюю пуговицу кофточки, оголить колено, а самое противное зрелище для Анны было, когда новая кухарка давала попробовать ложкой Гансу на соль из большого чугуна. Она преподносила пробу к его губам, а свои вытягивала в трубочку, близко поднося лицо к его. Эта похотливая рожа улыбалась и пускало слюни. Анна от отвращения уходила прочь, Генри тоже — в другую горницу.
Однажды Ганса не было целую ночь, явился под утро весь в сене. Всем стало ясно, с кем он кувыркался на сеновале. Партизаны все чаще и чаще стали делать вылазки не только к железной дороге, но и в село. Вот тогда начался ад жителям Авгеевки. Вера быстро рассказала о подозрительных семьях, возможно связанных с партизанами, также сказала и о Анне, что она знает немецкий язык. Уж кто ей доложил — для Анны было загадкой!
Вера с первого дня знакомства с Анной невзлюбила ее. Обыкновенная зависть съедала до самого нутра. Она завидовала ее интеллигентности, гордости и смелости. Анна слышала, как один гад высшего чина объяснял Генри, что такое Россия. Это в первую очередь — земли, богатство.
— Народ здесь привык жить плохо, он всю жизнь прислуживает кому-то, то помещикам, то советской власти. Какая разница, кому им кланяться, они не понимают, что мы дадим им кусок пожирнее, но этот кусок чернь должна брать с палки, то есть, наша задача — убить в них человека, а превратить в преданного пса, который за кусок мяса будет лизать наши руки.
Генри громко начал спорить:
— Я воюю с первого дня войны и сделал вывод, не будут они с палки брать кусок мяса, они будут умирать с голода, замерзать, но в рабов не превратятся. Ты посмотри на Анну, разве видишь в ее глазах раболепство? Я лично — нет. Кроме ненависти, непокорности, злости я лично ничего не замечаю… А партизаны? Они же живут хуже собак, но от этого только злее, поэтому говорить, что мы поставим их на колени я не стал бы.
Потом они сменили тему и начали вспоминать свой дом, жизнь до войны в Германии. Генри сказал, что его отец знал русских с первой мировой, а мама, между прочим, настоятельно меня просила изучать русский язык, а я дурак не согласился.
Анна к Генри не испытывала ненависти, он был ей жалок. Когда Ганс узнал от Веры, что Анна владеет немецким языком, то это его взбесило до потери сознания. Он понял, что она понимала все, о чем они говорили, и возможно, донесла до партизан об их планах и предупредила семьи коммунистов. Он все свои провалы в расчетах, в реализации задуманного списал на Анну. Словно коршун фашист налетел на нее. Толкнул и начал ногами наносить удары. Анне казалось, что своими сапогами он выдавит все ее внутренности, разорвет на части. Удары наносил и по лицу, и вдруг очередной взмах сапога завис в воздухе, а потом послышался удар грузного тела на пол. Это Генри оттолкнул Ганса и кулаком ударил в морду, завязалась драка.
Анна слышала, как защитник кричал, что знание немецкого языка является достоинством, они должны гордиться, что его изучают русские, это мировой язык. Долго они кричали, потом Ганс успокоился и велел выбросить Анну в сарай. Уж неизвестно, какими аргументами руководствовался Генри, но через три часа Анну привели, скорее притащили полицаи опять в дом. Ее нельзя было узнать. Опухшее, синее лицо с заплывшими глазами, разбитый нос и губы смотрели на Веру, которая говорила сквозь зубы:
— Вот такая ты нам больше нравишься.
…В селе все жили по приказу новых хозяев, и как бы оккупанты ни убеждали жителей, что они являются освободителями, все равно, кроме страха, никакого доверия, надежды на лучшую жизнь не было. Люди устали жить между двух огней: с одной стороны гости, с другой стороны — партизаны. Их помощь фронту была немаловажной, но жители села за эту пользу платили своими жизнями.
Не всегда везло партизанам: были провалы, были потери, иногда партизан брали в плен. Вот тогда на допрос брали Анну, которая наконец-то залечила побои. Один бог знает, через что ей пришлось пройти, подневольная раба в глазах своих земляков была предателем. Ее ненавидели, презирали, плевали кровью в лицо, ей дали прозвище «подметка». Многие по-прежнему не верили россказням Веры, но то, что Анна присутствовала во время допросов и переводила фашистам признания, или непризнания своих было фактом. Анна неоднократно просила Генри:
— Пристрели меня, умереть от руки врага легче, чем от руки своего. Я не смогу дальше жить так, при допросах у меня от жалости разрывается сердце, я ведь обыкновенная женщина, учительница немецкого языка, сама проводила мужа на фронт и верна своей родине и мужу, в каждом пленном я вижу своего Никиту. Лучше умереть! Пристрели, что тебе стоит?
Генри был немногословен, он посмотрел в глаза Анне и тихим голосом сказал:
— Моя пуля вас не спасет от ложного позора, только при жизни вы можете доказать свою невинность. То, что вы переводите на допросах, это ничего не значит, вы такая же пленная, как и они. Идет война, но при любом раскладе победит правда.
Немцы главенствовали в селе два года, за это время прозвище намертво присосалась к Анне. Враги становились все злее и злее, беспощадные карательные действия участились. На лобном месте виселицы не пустовали, но партизаны по-прежнему донимали гадов, взрывали эшелоны, лишали врага провизии и снарядов.
Убегали немцы, как стая злых волков. На своем пути стреляли в окна домов, кидали гранаты, поджигали. Генри по-доброму относился к Анне и последний разговор был таким:
— Мы проиграем войну, вы победители. И знаешь почему? Потому что мы рушим, а вы будете строить, а кто строит, тот видит будущее. Я по профессии должен возрождать, восстанавливать, а я разрушаю. Я об одном прошу: когда-нибудь напишите моей маме, что я не хотел воевать и что я их очень люблю. Кто знает, может быть, вам придется как победителям побывать в Германии.
Он крепко пожал руку Анне, и больше она его не видела.
После освобождения села у Анны началась адская жизнь, многие ее презирали, плевали в лицо и называли фашисткой. Только полицай — связной с партизанами, знал правду и проникся уважением к Анне. Он старался донести до жителей села через своих родных и близких, но его вскоре убили, и ниточка справедливости оборвалась.
Анна решила покинуть село. Всю ночь она не спала, вспоминая о счастливой жизни с мужем, о своих учениках. Какое же доброе было отношение к ней, родители кланялись в ноги, а сейчас все готовы ногами расстоптать.
Баба Варя очень любила Анну и по своей душевной простоте вслух рассуждала:
— Ну, Аннушка, давай подумаем, как тебе дальше жить. В селе все люди на виду, все знали, что ты при немцах была, конечно, не по своей воле, но все же ты же не ушла к партизанам, не обратилась к людям с мольбой, чтобы тебя спрятали, не попросила совета, тебе падлюка приказал, и ты тут же распустила свой немецкий язык. Вроде ты не виновата, но людям противно. Да и как ты могла присутствовать при пытках над Алешкой Губатым, а над Степаном? У людей к тебе недопонимание, а значит, обида, зло и ненависть. Уходи, убегай отсюда, езжай к своим родичам и там тоже помалкивай.
Анна уходила ночью. До железной дороги было тридцать пять километров. Кроме людской ненависти и расправы она ничего не боялась. В душе чувствовала, что зря убегает, как будто признает свою вину, но и в то же время понимала, что ненависть людскую нельзя побороть, ведь у них совсем другая картина вырисовывается, и в душу они не смогут ее заглянуть, да и вряд ли захотят.
Анна шла быстро и не замечала, как деревня за деревней исчезали из ее вида. Все они были наполовину сгоревшими и опустошенными. Только один раз Анна сделала перекур в одной деревне. Постучалась в дом на окраине, дверь ей открыл старик.
— Проходи, дочь. Вижу, что издалека, не из нашей окрестности. Особо нечем угощать, но картошка есть, и кипяток найдется, если хочешь умойся, а то смотрю пот по вискам из-под платка дорожку проторил.
Анна была рада предложению. Умылась водой из колодца, и усталость ушла. Дедушка суетился, волновался и радовался. Видимо, давно ни с кем не общался, и ему было необходимо поделиться своими переживаниями. Тем более в Анне он сразу разглядел интеллигентного, умного человека.
— Ты давай кушай, я рад, что ты заглянула именно ко мне, у меня запасец харчей есть. Мой сын очень высокий чин имеет, он предвидел войну, только прилюдно не говорил. Его пару раз к стенке ставили и оправдали. Он очень дальновидный прорицатель. Сынок так и сказал, вся земля кровью умоется, враг непримиримый. Обидно, что предателей много, до войны сколько невинных полководцев приговорили, и в войну расправу учиняют. А кто? Предатели. Меня ведь тоже хотели расстрелять, да полицай Фома спрятал у себя дома. Хороший малый был, а что ему сбрендило в полицаи податься? Но говорят, что он партизан на самом деле.
Дедушка много говорил, говорил, и вдруг Анна заплакала. Долго она терпела, долго комок в горле гоняла как футбольный мяч. Лавина слез выплеснулась таким потоком, что дед с испуга не знал, то ли уговаривать, то ли оставить ее в покое. Нарыдавшись, Анна наконец-то пояснила причину своих слез.
— Вот вы говорите о предателях, а как быть тем, кто не предавал, а их зачислили к врагам? Как быть мне, учителю немецкого, вражеского языка.
Егор Петрович выслушал ее внимательно.
— Дочка, не горюй, ты жива и, слава Богу, совесть твоя чиста, руки тоже, а что люди говорят, так и их понять можно. Время поставит все на свои места, врагов к стенке, а невиновных к славе.
Два дня прожила Анна у деда, помогла напилить дров, постирала вещи, вымыла добела полы, зашила одежду, в печке испекла хлеба. Дедушка не хотел ее отпускать, уж очень с ней ему было тепло. Он проникся к ней всем сердцем. Проводил до большака, крепко обнял и на последок дал совет.
— Дочка, ты из села можешь уйти, но от себя не уйдешь.
Анна с болью смотрела на дедушку, в душе понимая, что видит его возможно первый и последний раз.
Через трое суток она смогла добраться до своего города, который был полуразрушенным. К счастью, квартира родителей уцелела. Мама, увидев дочку, воскликнула и замерла. Рука схватилась за сердце, потом плетью повисла. Худая, седая женщина не верила своим глазам. Она обнимала дочь и плакала навзрыд. С трудом разбирая слова, Анна наконец-то поняла, что брат погиб.
Мама работала швеей, она отшивала солдатам шинели. С утра до поздней ночи без малейшего отдыха она слушала стук швейных машинок, страшные головные боли ее мучили до исступления. Анна видела, что мама, обезумевшая от горя, от тяжёлой работы, превратилась в старуху. Не могла она рассказать, почему вернулась домой, просто сказала, что очень переживает за нее, и пока муж воюет, решила пожить с ней.
Анна устроилась в школу преподавателем немецкого языка. Шел последний год войны. О муже ничего не слышала, но сердцем чувствовала, что он жив. И действительно Никита словно в рубашке родился. После ранения быстро поправился и, даже, когда его брали в плен, с товарищем удалось бежать. После проверок опять направили в свой отряд. Вот именно когда взяли в плен, переводчицей была женщина, и он, глядя на нее, видел свою Анну, и такая мысль его поразила: «Не дай бог, моей любимой быть на месте этой женщины. Моя Анна лучше в партизаны уйдет, преклоняться перед врагами она не будет.
Никита вернулся в пустой дом. Предчувствие плохого отняло ноги и руки, он словно пьяный поплелся к соседке. Баба Люба ахнула и запричитала. Никита умолял рассказать об Анне:
— Скажите мне всю правду, ведь все равно люди мне все расскажут, только каждый прибавит, и выйдет большая ложь, а ты честная, справедливая.
Баба Люба рассказала всё, как было на самом деле, как немец избивал его жену, как она присутствовала на допросах, как она убегала из села, как все считают ее предательницей, хотя власти ее не осудили, но людская молва прошла по всей округе, и в завершение соседка посоветовала:
— Никита, езжай не за ней, а к ней.
Никита и без совета соседки хотел поскорее увидеть любимую и заглянуть в ее душу. Была осень, шел холодный дождик. Весь промокший Никита стоял перед домом жены и боялся подняться в квартиру.
В это время Анна смотрела в окно и думала, сколько можно плакать? Надо просто поехать и все узнать о Никите.
«Пусть меня закидают камнями, но я должна его увидеть. Он жив, я знаю, вижу, чувствую».
Никита видел в окне силуэт Анны и от волнения, радости не мог сдвинутся с места. Анна за секунду выбежала из дома и прильнула к груди мужа. Долго они молчали, смотрели друг на друга, плакали, обнимались, Анна теребила седые волосы мужа и шептала:
— Неужели это не сон?
Когда немного успокоились, Никита попросил рассказать, что произошло в селе.
— Почему люди мне сочувствуют, как будто я тебя потерял?
Анна протянула свои руки и тихо сказала:
— Мои руки чистые, совесть тоже, сердце изболевшее, любовь к тебе не остывшая , ненависть к врагу неописуемая, желание жить огромнейшее, работать учителем немецкого языка неимоверно большое! Никита прошептал:
— Я тебе верю и люблю. Людей я понимаю, придет время, и они тебя поймут, а сейчас меня направляют начальником МТС в другой район, так что жить начнем с нуля. Не хочу продолжать войну с людьми, что-то им доказывать, надо жить с высоко поднятой головой.
Вскоре они уехали в Смоленскую область. Были очень счастливы. После войны Анна написала письмо в Германию, и какое было удивление получить ответ. Писала мама Генри, она сообщила, что сын жив, находится в России как пленный и работает на стройке, точнее живёт в лагере, и его забирают на восстановительные работы памятников, что он скоро вернётся домой.
Анна от радости заплакала и немного себя отругала: «Никогда не думала, что за врага буду так переживать. А впрочем, какой он враг? Может свой, как Вера быть врагом, а чужой — защитником. Как бы ни было, знаю одно, что я, мой муж, наши люди, такие, как тот сопливый немец, способны только строить, а не крушить, убивать, уничтожать, и в этом наше счастье, наша вера в светлое, мирное будущее».
Наталья Артамонова
Следующая публикация
Нет комментариев