Предыдущая публикация
Артур Рубинштейн. Дни моей молодости (фрагменты)
Годы учения (продолжение – 2)
На одном из званых обедов я повстречал Лотту Хан. Лотта Хан была отличной пианисткой <…> Это она открыла мне Брамса, сыграв однажды [у себя дома] с очень хорошими партнерами по ансамблю два его фортепианных квартета – ля мажор и до минор. Невозможно описать мой энтузиазм, когда я услышал эту музыку. <…> С этого дня я сделался буквально одержим Брамсом. Я хотел непременно узнать все, что он написал; вместо того, чтобы учить заданное мне к урокам, я в экстазе разбирал все произведения этого композитора, какие только мог достать. Я покупал в долг его маленькие партитуры; чтобы раздобыть их, я готов был красть деньги. Если кто-либо хотел сделать мне подарок, это должно было быть двухручное переложение одной из симфоний, или сборник песен, или камерный ансамбль этого моего любимого автора. <…> Никогда не забуду ошеломленного вида профессора Барта, когда я ему объявил, что хочу выучить фортепианный концерт [Брамса] ре минор op. 15. – Что, что? – воскликнул он. – Ты сошел с ума, мой мальчик. Это страшное произведение, непомерно трудное для тебя! Но я обнаружил, что истинная любовь не знает препятствий. Неделю спустя я играл концерт, к удивлению и удовлетворению Барта. <…>Я всегда испытывал тайную потребность в слушателях. <…>
[Познакомившись с молодой американкой из Бостона,] я принялся с пылом приобщать ее к Брамсу, к великому Шуману – автору Фантазии, Крейслерианы и Симфонических этюдов, равно как и к некоторым пьесам Шопена, которые я в то время разучивал. Но чаще всего я предавался моей страсти играть транскрипции песен, фрагменты симфоний и опер – все это к радости моей слушательницы, но ко вреду для развития моей техники. Отныне я так часто лицезрел бороду профессора Барта вздыбленной горизонтально, что занятия с ним превратились в подлинное мучение! <…>
В то время я все чаще посещал концерты. Пресловутый Герман Вольф составил список музыкантов и учащихся, которыми наполнял зал, редко заполнявшийся полностью. Я фигурировал в этом списке и потому почти всегда располагал билетами. Однажды вечером мне даже – по особой привилегии – удалось послушать д’Альбера, хотя все места на его концерт в зале имени Бетховена были проданы. Он играл восхитительно, особенно фа-мажорную токатту Баха в собственной транскрипции и «Аппассионату». По окончании программы, увидев меня аплодирующим и кричащим «Браво!», г-н Вольф схватил меня за руку и сказал:
– Идемте, я Вас представлю маэстро.
Артистическая была полна народу, и мы с большим трудом пробрались через толпу к потному, но сиявшему счастьем пианисту. После нескольких похвал в его адрес Герман Вольф представил меня великому артисту.
– Вот, – сказал он, – юный Рубинштейн.
– Юный Рубинштейн? – спросил д’Альбер с оттенком иронии. – По имени или по таланту?
– В обоих смыслах, – серьезно ответил Вольф.
Бросив на меня недоверчивый взгляд, пианист усмехнулся и воскликнул:
– Докажите это, молодой человек! Пожалуйте на эстраду. Послушаем, как Вы играете.
Не успев еще осознать происходящее, я очутился за роялем и сыграл две рапсодии op. 79 Брамса. Кроме самого д’Альбера, аудитория поначалу состояла из его друзей, среди которых находились Энгельберт Хумпердинк, автор [оперы] «Хензель и Гретель», и еще несколько интересных личностей. Но вскоре часть публики, одевавшаяся в гардеробе, услыхав доносившуюся из зала музыку, бросилась туда в надежде на еще один «бис». Смутившись при виде юноши, играющего д’Альберу, люди остались послушать. Когда я кончил, шумные аплодисменты этой нежданной публики породили во мне такое чувство, как будто это я только что закончил свой собственный концерт.
Д’Альбер обнял меня, говоря:
– Да, Вы настоящий Рубинштейн!
Я попрощался, как во сне. На обратном пути г-н Вольф, очень обрадованный, рассказал мне следующую грустную историю.
– Осип Габрилович, блестящий молодой пианист, будущий руководитель Детройтского симфонического оркестра и зять писателя Марка Твена, очень туго «проходил» у трудной берлинской публики. Будучи честолюбивым и очень работящим, он приготовил хорошую программу для нового концерта, на который Вольфу – с помощью особенно усердной рекламы – удалось собрать полный зал.
– И вот, – рассказал мне Вольф, – наш молодой Габрилович выходит на эстраду с победоносным видом, преисполненный пыла и в самом лучшем настроении. Но, увы, в то время как он кланяется, его взгляд падает на человека, сидящего в последнем ряду: это Ферруччо Бузони, грозный и неоспоримый мэтр всех пианистов! Сердце Осипа замерло. Он заиграл, как неумелый дебютант, и хуже всего то, что публика это заметила. Оставалась лишь последняя надежда – надежда на «бисы». Бузони уйдет, и, может быть, к концертанту вернется присутствие духа. Но, к его великому отчаянию, как раз в тот момент, когда он приступил к своему первому «бису», он увидел Бузони, пробирающегося к эстраде. Артист глянул на него глазами мученика – и… это был вовсе не Бузони, а лишь кто-то на него похожий.
Г-н Вольф рассказал мне эту историю с увлечением и живостью, подчеркивая контраст между нею и моим поведением в этот вечер по отношению к д’Альберу.
– Вы далеко пойдете, если будете работать, – добавил он.
Вскоре после этого эпизода Иоахим решил представить меня публике. Он вознамерился организовать концерт в большом зале Высшей школы [музыки]: я сыграю ля-мажорный концерт Моцарта, и он сам будет дирижировать оркестром. Новость была сенсационной. Но – приятная перспектива – у профессора Барта имелся в запасе другой план: он хотел, чтобы в качестве генеральной репетиции я сыграл сперва тот же концерт в симфоническом концерте в Потсдаме под управлением профессора Куленкампфа, моего учителя гармонии.
Итак, в один прекрасный зимний вечер мы – профессор Барт и я – сели в поезд, направлявшийся в Потсдам. Пока мы ехали, Барт, подобно тренеру боксеров, давал мне последние наставления.
– Выйдя на сцену, поклонись пониже публике, потом слегка оркестру. Приспособь сиденье так, чтобы быть совершенно свободным в движениях. Не смотри в публику. Сосредоточься на том, что будешь играть, до того, как подать дирижеру знак начинать.
Это было еще не все.
– Осторожно с педалью. Не гримасничай, не пой во время игры, никогда не меняй аппликатуру: это может причинить неприятности.
И еще тысяча вещей. Я был напуган. Концертный зал представился мне чем-то вроде львиной пещеры, где при малейшей ошибке я буду разорван на куски.
Все обернулось иначе. Меня встретили громкими аплодисментами – отчасти по причине моего юного возраста, но главным образом благодаря присутствию моих друзей. <…> Это воодушевило меня, и, стараясь возможно прилежнее следовать хотя бы некоторым наставлениям Барта, я не слишком плохо, хотя суховато и несколько по-школьному, сыграл концерт.
Последовала шумная овация: публика кричала, требовала «бис». Мой профессор, страшно нервничавший, оставался за кулисами. Успокоившись, он сказал, чтобы я сыграл «Дуэт» – одну из «Песен без слов» Мендельсона. С этой минуты, совершенно избавившись от напряжения и опьяненный успехом, я позабыл все его предостережения и начал играть, улыбаясь друзьям, и думал о чем угодно, кроме музыки. И вдруг – бац! Катастрофа! Полная пустота в голове; невозможность вспомнить хотя бы одну ноту. Я знал только, что пьеса в ля-бемоль мажоре, и, ни на минуту не останавливаясь, с похолодевшим сердцем принялся импровизировать. Я пустился по рельсам какой-то ля-бемоль-мажорной темы, – ля-бемоль-мажорной, но не имевшей ничего общего с Мендельсоном. После нескольких модуляций я изобрел вторую тему – в миноре (для контраста), некоторое время развивал ее, потом вернулся в романтический ля-бемоль мажор. Кодой послужило деликатное арпеджио, сыгранное pianissimo на левой педали.
Энтузиазм был такой же, как и раньше, и понятно почему: публике пьеса была неизвестна. Мне повезло, и все же я едва осмеливался кланяться; дрожа от страха, я вернулся за кулисы, приготовившись к избиению. И вот – даже сегодня я все еще не могу придти в себя от удивления. Профессор Барт – вместо того, чтобы замахнуться топором, – направился ко мне, сияя от счастья, и, пожимая мне руки, сверкая глазами, восклицал:
– Чертов парень! Ты негодяй… но гениальный! Я никогда, даже на том свете, не сумел бы выкинуть такой фокус.
Двумя неделями позже я играл тот же концерт Моцарта в Высшей школе с профессором Иоахимом. На сей раз я чувствовал себя ветераном. Без всякого труда и напряжения мне удавалось соблюдать бартовские правила хорошоего, корректного поведения на эстраде. Я даже нашел их превосходными и рекомендую их всем пианистам. Концерт прозвучал у меня намного лучше, чем в Потсдаме: я играл его с гораздо большей теплотой и свободой, а Иоахим великолепно аккомпанировал. Когда мы вышли кланяться, он публично расцеловал меня в обе щеки. Это был памятный день для меня.
Эти два концерта оказались счастливым стимулом. Жизнь стала привлекательнее; я начал лучше работать и сосредоточеннее заниматься. Было решено, что в следующем году я дам собственный концерт с такой программой: два фортепианных концерта с Берлинским филармоническим оркестром, а между ними – несколько сольных пьес. <…> Это меня воодушевляло, и именно тогда мне открылась характерная особенность моей натуры – способность хорошо работать только тогда, когда есть для того определенный повод, как-то концерт или, позже, грамзапись. <…>
(Продолжение следует)
#АртурРубинштейн #БиографииПианистов
Следующая публикация
Комментарии 1