Гаййй

Ему при рожденьи обрезали крылья.
И мать, и отец – они были не против.
«Пусть будет как все».
«Да, пускай».
Порешили.
Они волновались немного, но вроде

Он рос совершенно нормальным ребенком:
Кормился, как следует, маминой грудью,
И пачкал, как все поначалу, пеленки –
Зародыш одной из бесчисленных судеб.

Он быстро взрослел, и однажды, под вечер,
Спросил, указав на неровные шрамы
(Спиной повернувшись, ткнув пальцем за плечи):
«Скажи мне, пожалуйста, что это, мама?»

Ответила мать: «Не волнуйся, сыночек,
Ты точно такой, как обычные люди».
Но он был умен, он читал между строчек,
Он очень хотел докопаться до сути.

Когда он всё понял (почуял скорее),
Он плакал три дня от тоски и бессилья,
А после, пуская воздушного змея,
Шептал еле слышно: «Верните мне крылья»...

Он стал по ночам забираться на крышу,
Гулять, закрывая глаза, по карнизам.
Ему всё хотелось повыше, повыше...
Знакомые это считали капризом.

Он жадно смотрел на летящие [близко!]
В шальных небесах журавлиные стаи.
Потом он исчез. Но осталась записка:
«Прощайте. Не ждите. Люблю.
Улетаю...»

Чужая

Я знал: ты – чужая.

Чужая до кончиков пальцев.

И воздух, которым ты дышишь – чистейшая ложь.

Но, словно огонь для озябшего в бурю скитальца,

Ты манишь меня за собою. Терзаешь. Зовешь.

И я научился любить тебя – чью-то, чужую.

Смеяться снаружи. И мучиться, сердце губя…

И в наши мгновенные встречи тебя не целую.

Нет, не целую.

Я просто ворую тебя.

Я знал : ты – неверная.

Лгунья. Воровка. Актриса.

Плясунья канатная. Ступни изрезала нить…

Но плечи, но руки белее чистейшего риса…

Мне сил не дано, чтобы просто тебя отпустить…

Я знал: ты – убийца.

Ты мучишь, играешь, калечишь.

Ис каждой улыбкой сложнее вернуться назад.

Я пью из сиреневых глаз твою терпкую вечность.

Я пьян.

Я приветсвую мягкий каштановый ад,

С которым уже мне не нужно ни света, ни рая,

С которым почти отпадает потребность дышать…

О, господи! Как мне забыть, что ты – чья-то, чужая?!

Десятый круг ада.

И я улыбаюсь.

Опять.

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.

    Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.

    И это не комната, где мы сидим, но полюс;

    плюс наши следы ведут от него, а не к.

    Когда-то я знал на память все краски спектра.

    Теперь различаю лишь белый, врача смутив.

    Но даже ежели песенка вправду спета,

    от нее остается еще мотив.

    Я рад бы лечь рядом с тобою, но это -- роскошь.

    Если я лягу, то -- с дерном заподлицо.

    И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках

    и сварит всмятку себе яйцо.

    Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.

    Это всегда помогало, как тальк прыщу.

    Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.

    Ты носишь светлые платья. И я грущу.

И.Бродский

Ну, куда ты спешишь, одинокий и старый трамвай,
Целый день напролёт по печальному длинному кругу?
Хоть чуть-чуть тормозни, поболтаем с тобою, давай,
Про житьё, про бытьё и, конечно, ещё друг про друга.

Может, жизнь у меня не похожа совсем на твою,
Может быть, у меня протяженней и длительней рейсы.
Но сегодня, поверь, от тебя ничего не таю -
Я ведь тоже привязан к каким-то невидимым рельсам.

Точно так же, как ты, я по кругу уныло тащусь,
Кто-то входит ко мне через двери, что всем - нараспашку.
Обогрею теплом, чем богат - завсегда угощу.
А уж если припрёт - то последнюю скину рубашку.

Жизнь на стыках трясёт так, что вовсе порою невмочь,
Но страшнее, когда после всей суетливой мороки
Наступает для нас с ощущеньем ненужности - ночь,
Та, в которой с тобой безнадежно мы, брат, одиноки.

Тянешь руки свои к проводам, ну, а я к небесам.
Знаем оба, что Тот, кто намного нас выше и круче,
Сверив нам отведенный лимит по каким-то часам,
Электричество наше так просто возьмет и отключит.

Но не думай об этом, по рельсам беги и трезвонь,
То, что жизнь так прекрасна порою, и трепетна даже.
То, что в небе вечерней зари догорает огонь,
И за то, что мы есть, нам спасибо хоть кто-нибудь скажет.

Илья Кулев