Предыдущая публикация
Марина Бирюкова
ПЕРЕД ЕДИНОЙ ИСТИНОЙ В ДОЛГУ
Весь день сегодня урывками, меж другими делами читаю Глеба ГОРБОВСКОГО (1931-2019). Удивительное дело: после войны, после трех лет оккупации он, подросток из Псковской области, разлученный с родителями, научившийся выживать, но не умевший жить (меткое определение одного из писавших о нем авторов) угодил в так называемую спецшколу для трудных мальчиков, которая находилась в городе Марксе Саратовской области. Я в этом Марксе работала несколько лет, и многое там пережила, и спецшколу эту еще застала, и людей знала, которые в ней работали...
И не менее удивительно: как звезда питерского полублатного шансона ("У магазина "Пиво-воды" //стоял непьяный постовой..." - это ж его, и "Сижу на нарах, как король на именинах" - тоже!) - смог подняться до истинно высокой, истинно духовной поэзии.
Глеб Яковлевич лечился от алкоголизма в свое время, он это не скрывал, да и что тут скроешь - его же знали прекрасно все, кто имел какое-то отношение к литературе... Для меня это загадка, и загадка страшная - почему талантливые, ОЧЕНЬ талантливые люди той эпохи столь часто становились жертвами зеленого искусителя... а иные и погибли от него. Я не думаю, что в "тоталитарном режиме" здесь нужно причину видеть, хотя Горбовский немало пострадал в свое время от идейной партийной цензуры (его сборник "Тишина" был объявлен "упадническим и пошлым", изъят отовсюду и пущен на лапшу). Но горького в жизни при любой власти хватает, и это не причина пить горькую. Не знаю, почему это происходило с молодыми. одаренными и далеко не глупыми людьми (или впрямь, от ума и горе?). Однако же поэт Горбовский не погиб, он прожил долгую жизнь... и в последних ее десятилетиях стал совершенно другим человеком. Судя по его стихам, ему отверзлись Небеса... И он познал Россию как Святую Русь.
Обратите внимание на последнее стихотворение моей подборки. Жуткое воспоминание военного детства: фашисты вешают молодого подпольщика или партизана, а он перед самой смертью - не "Интернационал" поёт, а осеняет всех, стоящих вокруг, крестным знамением.
ЛЮБИТЕЛЯМ РОССИИ
Как бы мы ни теребили
слово Русь – посредством рта, –
мы России не любили.
Лишь жалели иногда.
Русский дух, как будто чадо,
нянчили в себе, греша,
забывая, что мельчала
в нас – Вселенская душа.
...Плачут реки, стонут пашни,
камни храмов вопиют.
И слепую совесть нашу
хамы под руки ведут.
Если б мы и впрямь любили, –
на святых холмах Москвы
не росло бы столько пыли,
столько всякой трын-травы.
Если б мы на небо косо
не смотрели столько лет, –
не дошло бы до вопроса:
быть России или – нет?
В ней одно нельзя осилить:
божье, звёздное, «ничьё» –
ни любителям России,
ни губителям её!
МЕЛЬНИЦА
Порхов. Остатки плотины. Трава.
Камни торчат из травы – жернова.
Здесь, на Шелони, забыть не дано, –
мельница мерно молола зерно.
Мерно и мудро трудилась вода.
Вал рокотал, и вибрировал пол.
Мельник – ржаная торчком борода –
белый, как дух, восходил на престол.
Там, наверху, где дощатый помост,
хлебушком он загружал бункерок
и, осенив свою душу и мозг
знаменьем крестным, – работал урок.
...Мне и тогда, и нередко теперь
мнится под грохот весенней воды:
старая мельница – сумрачный зверь –
всё ещё дышит, свершая труды.
Слышу, как рушат её жернова
зёрен заморских прельщающий крик.
Так, разрыхляя чужие слова,
в муках рождается русский язык.
Пенятся воды, трепещет каркас,
ось изнывает, припудрена грусть.
Всё перемелется – Энгельс и Маркс,
Черчилль и Рузвельт – останется Русь.
Не потому, что для нас она мать, –
просто не выбраны в шахте пласты.
Просто трудней на Голгофу вздымать
восьмиконечные наши кресты.
***
Лампада над книгой потухла,
а строчки в глазах всё ясней:
«Блаженны голодные духом,
взалкавшие правды Моей!»
Сижу в окружении ночи,
читаю в себе письмена,
как будто я старец-заточник
и нет в моей келье окна.
Но в сердце – немеркнущий праздник,
и в вечность протянута нить.
И если вдруг солнце погаснет –
всё ж Истина будет светить!
***
Что ж, пожито весьма!
И не сулят бессмертья
Ни проблески ума,
Ни всплески милосердья.
И если оглянусь
Разок перед уходом,
То — на святую Русь,
На храм за поворотом…
* * *
Эпиграф:
Человек мыслящий уже понял, что на этом берегу у него ничего нет.
П. Флоренский
Нет ничего на этом берегу.
Зато на том – ромашки на лугу,
душистый стог, сторожка лесника,
слепой полёт ночного ветерка.
...Нет ничего на этом берегу.
Любовь, ты – мост. Я по тебе бегу.
Не оглянусь! Что я оставил там?
Тоску-печаль по вымерзшим садам?
Плач по друзьям, истаявшим в огне
земных борений? Но друзья – во мне,
как я – в сиянье этих вечных звёзд,
что образуют в триединство мост.
Не оглянусь! Метель в затылок мой.
То дышит мир, что был моей тюрьмой.
Не я ли сам – песчинка в снах горы –
себя в себе захлопнул до поры?
...Прочь от себя, от средоточья тьмы –
на свет любви, как будто от чумы,
перед единой истиной в долгу...
Нет ничего на этом берегу.
ПОРХОВ
Городок родимый детства –
Порхов! Псковщина. Война.
С чёрной смертушкой соседство,
и Шелонь-река темна.
На холме уснула крепость, –
островок войны с Литвой,
а во мне – любить потребность
этот край полуживой.
Весь во времени, как в раме,
городок… Мечтой храним.
Постоять, как будто в храме,
на коленях – перед ним.
СНЕЖНЫЕ КОНИ
Час пробьёт, прервём беседу.
Сяду я на облучок.
"Значит, едешь?" — "Значит, еду".
А куда? О том молчок.
Шевельну в морозной рани
одубевшею вожжой,
и умчат в распадок сани
тело, ставшее душой.
Покачнётся мир навстречу...
И ко мне прильнут во мгле
избы, сосны, храм заречный —
всё живое на земле.
Колокольчик, что подвязан,
вновь забьётся под дугой.
И томительно, не сразу
обретёт душа покой.
...Возвращаясь мерклым шагом
в дом, к свече — ещё в сенях, —
ты смекнёшь: "А ведь лошадок
вроде не было в санях?"
Сердце взноет от напасти,
вновь забьётся веселей:
"Были кони! Снежной масти!
Поля чистого белей..."
ГОРЕЛА ОСЕНЬ
Горела осень.
Бегал виновато
пожарный ветер,
мокрый и лохматый.
...Вдруг,
пламенем осенним подожжён,
я сам пылаю,
в луже отражён.
Трещит моя душа.
Как перекрытья,
горят и настроенья,
и событья.
И здание моё -
всё бронзовей.
И две морщины свежих -
меж бровей...
А ветер гасит
огненные взмахи.
И облепили белые рубахи
тела осиротелые берёз.
Наискосок их слёзы,
под откос,
вниз по плакучей
траурной косе...
И голосят машины на шоссе.
ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОДНОЙ УЛЫБКЕ (из детства – в оккупации, в Порхове)
Морозный день. Жандарма крик.
От роду – десять лет.
И тут подъехал грузовик,
в озябших фарах – свет.
Лежал пленённый городок
под снегом и золой.
Топтались Запад и Восток
вокруг столба с петлёй.
Десяток их, десяток нас –
толпы... Откинут борт.
И грузовик в который раз
чихнул в оскалы морд.
А там, под тентом – в глубине
фургона – человек!
В его глазах, на самом дне,
уже не страх, а снег.
К запястьям проволоки медь
прильнула... глубоко.
Сейчас ему хрипеть, неметь,
вздыматься высоко.
И вдруг, печальна и чиста,
как музыка лица, –
улыбка тронула уста
казнимого юнца!
...Потом и я бывал жесток,
забывчив – не солгу,
но та улыбка – на Восток! –
по гроб в моём мозгу.
Что ею он хотел сказать?
Простить? Согреть свой дом?
...Решили руки развязать.
Спасибо и на том.
Он кисти рук разъединил,
слегка разжал уста.
И всё живое осенил
знамением креста.
Ссылка на источник
https://vk.com/wall336200128_22526
Следующая публикация
Комментарии 1