Предыдущая публикация
Мышкин секрет
Двери автобуса со скрипом закрылись, толкнув маленькую фигурку в переполненный салон.
Крепкий аромат свежего курева, купленной кем–то селедки, мокрой овчины, духов, мужского одеколона, сладких женских духов ударили Зинаиде в нос, заставив поморщиться.
«Надоело! — с тоской подумала она. — Всё надоело. И время опять зря потратила, жаль.»
Зина ехала из гостей. В сумочке лежали туфельки, которые она всегда брала на «смотрины», её смотрины. Мама Зиночки, Тамара Михайловна, нервная, истеричная женщина, всё пыталась найти для дочери подходящую партию. Но партия не складывалась, хоть головой об стену бейся. Вокруг много потенциальных мужей, но Зина не красотка, чего уж говорить, и мужчины — один хуже другого. А тут же надо наверняка, на всю жизнь, с дальним, что называется, прицелом!..
Сегодня Зина опять ездила к маминой подруге, тете Кларе, отвозила какие–то якобы очень нужные той книги, а заодно попала, совершенно случайно, конечно, на торжественный ужин. Гостей было немного, все чопорные, гордые особы, рассматривающие друг друга так пристально, будто букашек под лупой выискивают. Они оттопыривали мизинцы, держа в руках малюсенькие чашечки, и рассуждали о высоком, ничего в нем не смысля.
И были, конечно, какие–то изысканные блюда, выписанные из ресторана, и заграничное вино, и торт. И переборы клавиш расстроенного пианино холеными руками тети Клары. И кто–то обязательно пел, хотя не попадал в ноты и не знал ни одного романса, а так только, мычал. А зрители кивали. Зина на таких сборищах всегда молчала, слушала, иногда улыбалась. Но мыслями была как будто совсем в другом месте.
Зачем она туда ходила? Мама просила. Очень просила, плакала, уговаривала. И Зиночка, "синий чулок", мышонок в человеческом обличии, надевала своё «дежурное» платье, брала «дежурные» туфли и ехала туда, куда просила мама. Скучала, мучалась, но маму не расстраивала. И потом, как будто освободившись от тяжкого бремени, бежала домой, в свою уютную норку, мечтать о своем счастье…
… На следующей остановке народ стал проталкиваться к выходу, у Зины чуть не вырвали из рук сумочку. Женщина, как могла, прижала её к груди, обхватила ручками, а люди всё шли и шли.
Зинаида впечаталась лопатками в поручень, чувствуя, как по её новеньким замшевым сапожкам проходят чужие, мокрые от слякоти подошвы. Вот уже ледяная жижа просочилась через светло–бежевую замшу, пропитала капроновые чулки. По спине побежали мурашки, захотелось домой, сесть в кресло, укутаться пледом, заварить себе чай с медом, включить кино, всё равно какое, и забыть эту поездку как страшный сон.
— Поскорее бы доехать! — в который раз подумала Зина, но потом засомневалась, стоит ли спешить. Дома её ждал мамин звонок, расспросы, укоры и советы. Никуда от них не деться, от этих советов…
Зина села на освободившееся место, положила сумочку на колени, повыше подняла воротничок пальто, поправила шапочку. Она была похожа на маленькую, аккуратную мышку, собравшуюся в дальнее путешествие. Тонкие черты лица, заостренный подбородок, вздернутый носик, тоненькая полосочка губ, худенькие лапки–ручки. Не хватало только хвостика, в беспокойстве мечущегося по сидению.
«Совсем продрогла! — Зина покачала головой, вздохнула. — Ну что поделаешь, это зима. Зима — это всегда тяжело, темно и тоскливо. Зимой все простужаются и падают, ломают себе руки и ноги, страдают. Зимой везде душно и тесно, даже в собственной прихожей, потому что шубы и куртки занимают много места. Зимой надо носить теплые варежки и свитера. А из форточки всегда так дует, что сразу начинается отит. Нет, зима — это ужасно!» — заключила Зина, уставилась в окошко. До дома ехать ещё долго, не уснуть бы».
Она положила подбородок на свои мышиные лапки, закрыла маленькие, с черными ресничками, глазки, задремала как—будто, но тут кто–то сильно хлопнул её по плечу.
— Билетики показываем! — раздался низкий зычный голос над самым мышкиным ухом. — Предъявляем билетики–то!
Зинаида быстро встрепенулась, что только усиками не зашевелила от испуга, кинулась искать билет, запустила ручку в карман пальтишка, закопошилась там.
Булавка, шпилька, носовой платочек, конфетка в шуршащем фантике… А билета нет! Нет…
— Извините, я сейчас куплю, я… — запищала Зина, посмотрела на требующую билет женщину, а та, запрокинув голову назад, расхохоталась. Громкий, грудной её смех взорвался в салоне автобуса майским громом.
— Ха–ха–ха–ха! Купит она! Охо–хо–хо! — продолжала смеяться женщина. — Подвинься, сяду! Да пошутила я, ты чего?! Мне ещё не хватало контролером работать!
Она бухнулась на сидение рядом с Зинаидой, расстегнула шубу, стала обмахиваться рукой.
— Жара страшная! Ага? Зинка, ты чё, не узнала меня? Ну, богатой буду! Мне это сейчас как раз к месту! А я гляжу: ты или не ты… Но вроде ты! — И опять расхохоталась.
«Пьяная что ли? — испуганно подумала Зина. — Как бы не зажала меня тут! Надо ж быть такой массивной!»
Зиночку пугало всё большое: большие люди, большие машины, здания, квартиры. Она спокойно жила в своей норке, полуподвальной квартирке на Несвижском, спала в маленькой комнатке, мылась в малюсенькой ванной. И это её устраивало. Счастьем было съехать от матери, о большем мышка и не мечтала.
Большие люди, полные или просто «широкой кости» тоже вводили Зину в некоторое смятение. Они слишком громко говорили, двигались слишком крупно, размашисто, мыслили так, будто огромными мазками картину писали. А это опасно! Это грозит разрушениями и травмами, в том числе и души.
Большие машины двигались, на Зинин взгляд, всегда слишком криво, неказисто, их огромные колеса могли раздавить Зиночкину маленькую ножку, а может и всю её целиком!
Большие здания Зина рассматривала, задрав голову и на всякий случай ухватившись за что–нибудь рукой. Если долго смотреть на башенку МГУ, то кажется, что та раскачивается и вот–вот упадет. Страшно!
В больших квартирах можно потеряться, а сколько их убирать! Это же всей жизни не хватит!..
И вот рядом с Зиной села эта огромная женщина, да ещё в шубе. Зинаида совсем вжалась в своё местечко.
— Не узнала, что ли?! — подтолкнула локтем попутчицу женщина так, что все косточки Зины ударились друг о друга. — Зинка, примерзла совсем?
Зинаида пожала плечами. Ну да, она замерзла, да и съеденная у Востряковых колбаса как–то неправильно легла в желудке, тот начал ныть. А может быть Зиночка просто не наелась. Но мама всегда говорила, что в гостях нужно есть мало, а то сойдешь за обжору. «И замуж не возьмут!» — добавляла, как итог всего этого чревоугодия, Зиночкина мать, за дочкой тщательно следила, отставляла от неё самые вкусные блюда, если шли в гости вместе.
«Мам, ну ты же не отказываешь себе!» — иногда вдруг осмеливалась на дерзость мышка Зина.
«Я уже давно овдовела, детка. Мне не страшно!» — махала рукой, вымазанной в белковом креме от третьего пирожного, женщина.
Ну да… Ну да…
Вот Зина и глотала слюнки на сегодняшнем банкете, пока остальные насыщали свои животы. Она же пришла туда, чтобы найти–таки жениха! Мама сказала, что будет сам Сусликов!
Там, в душной гостиной с затертым ковром на полу, чинно рассевшись за столом, долго обсуждали новости культуры, потом Востряковы рассказывали, как съездили в Плёс и «какие там, Господи, виды!» Смотрели фотографии этих видов, восхищались. Зина тоже иногда попискивала, но вяло. Она устала, да и фотоснимки были не лучшего качества. Востряков–старший снимал всё исключительно на старенький фотоаппарат, сам проявлял снимки, уединившись в темной ванной и расставив лоточки с растворами, потом торжественно выносил фотокарточки на свет и очень всем этим гордился.
И гости им гордились, и даже Сусликов. А Зина просто кивала. Она тоже была в Плёсе, видела все красоты своими маленькими глазками, но это секрет! Этого даже мама не знает! Это был порыв, сумасбродный побег в компании совсем не знакомого студента, один день беззаботного, глупого счастья. Целовались, пили вино, ели истекающие маслом чебуреки, сидя на траве и любуясь мутноватой, серо–синей, ленивой Волгой.
Вот это были виды! Это было счастье. А фотографии Востряковых… Ну так себе…
… — Так чего? Продрогла? И меня не узнаешь? Ну Фокина я, Маша. Вместе в школе учились! Помнишь? В начальной.
Зина совершенно не помнила, но деликатно вскинула бровки, мол, возможно, что и учились…
— Ай, ну ты как была щепочка, так и осталась! — теплая рука Маши Фокиной потрепала худенькую Зинину щечку. — А я, видишь, раздобрела. Ну, это в мамку. Она у меня тоже была пышечка. А почему? — заглянула в подернутые голодным туманом Зинины глаза Мария.
— Недостаток движения? Заболевания? — отвечала, как на уроке биологии, попутчица. Она решила, что не стоит отталкивать эту шумную женщину. Она же когда–то выйдет из автобуса, и дай Бог, чтобы раньше Зиночки…
— Да типун тебе на язык! От радости! — расхохоталась Маша. — Всё хорошо у нас, всё ладно, в душе ангелочки поют, херувимчики.
Зина представила, какие же ангелочки должны быть в душе такой дамы. Наверное, тоже щекастенькие, румяные, шумные. От своих мыслей мышка улыбнулась.
— Ну вот, и тебе, я смотрю, радостно. Ээээ! Да у тебя обувка–то совсем того! — вдруг ткнула пальцем в Зинины замшевые сапожки Фокина. — Ой, простынешь, потом хлопот не оберешься! Так–с! Товарищи, какая остановка? Окна запотели, ничего не видать!
Маруся, придавив своим мягким пушистым шубным боком Зинаиду, приникла носом к стеклу, нахмурилась.
— Сейчас Вал переехали! — сказал кто–то.
— Вал? Спасибо! Большое вам за это спасибо! Ну вот, на следующей выйдем, ко мне зайдешь. Я тебе вмиг ботики высушу, как новенькие станут! — затрубила Фокина. — Да не дичись ты! Или спешишь?
Она строго, как будто даже оценивающе, посмотрела на попутчицу.
Зина не спешила. Ей окончательно расхотелось возвращаться домой. А всё потому, что как только она переступит порог своей норки, то тут же зазвонит телефон, там, в телефоне, будет недовольный мамин голос. Он станет допрашивать Зину, почему это она так рано ушла от Востряковых, и почему не дала Сусликову пригласить её на танец, и…
Мама будет спрашивать, Зина отвечать, как на допросе. И ещё расскажет, что подавали к столу, какие блюда и напитки.
— Ты ела? — спросит опять мама.
— Чуть–чуть, — ответит Зина. О выпитом бокале вина умолчит.
— Вот и правильно. Сусликов оценил, я думаю! Ты не пьяная? — опять полетит по проводам вопрос.
— Нет, что ты…
Зиночка только один раз почувствовала, что такое быть опьяневшей от вина и мужского поцелуя. Это было там, в Плёсе. Но мама этого знать не должна…
… — Ну раз не спешишь, то и хорошо. Зина! А я ж сегодня невеста! — объявила на весь автобус Маша. Ей как будто хотелось, чтобы и все эти люди, хмурые, замерзшие, уставшие, тоже отхлебнули немного её счастья.
Пассажиры стали оглядываться, рассматривать Марию, а ей хоть бы что.
— Как это — невеста?! — пискнула Зина, уже вытягиваемая за руку из автобуса подругой. — Разве так бывает?
Они соскочили на асфальт, шагнули в сторону, брызнула из–под ног тяжеловесной Маши снежная каша, осела ледышками на сапожках Зины.
— А почему не бывает? — остановилась Мария.
— Ну… Вы здесь, в этой ночи… — протянула Зина. — А невеста… Она же в белом должна быть, надо же в ЗАГС…
— А! В этом смысле?! Я думала, ты про мои габариты! — похлопала себя по бокам Фокина. — Да мы утром расписались с Федей, а потом на работу. Он у меня в метро наладчиком, я на кухне в институте. А вот отработаем, так и за стол.
— Как же так… — Зина никак не могла взять в толк, какая же это свадьба, если после росписи сразу на работу?! Неправильно это! Должно быть торжество, гости, платье, цветы. И никаких наладчиков, спецовок, грязной посуды на казенной кухне. Ничего этого не надо!
— Ну не дети же! — тащила её по дорожке Маша. В левой руке она несла большую сумку, в которой звякало стекло и похрустывали пакеты. — Ни к чему эти условности. Я–то не первый раз замуж выхожу. Решили по–простому. А уж сейчас отпразднуем. Во! Продукты тащу, — потрясла сумкой Фокина. — Гости будут, само собой. Но без напыщенности. Я её, эту напыщенность, не люблю. Да что я тебе рассказываю, ты же меня знаешь с детства! — уверенно заключила Мария и пошла тараном на сугроб, выросший каким–то чудом посреди дороги.
— Да… Конечно, — лапка Зины выскользнула из рукавицы провожатой.
— А ты замужем? Как вообще живешь? — остановилась невеста, не оборачиваясь, нашла своей ручищей Зинаидину ручку, сунула её себе в карман. — Так теплее. Ты совсем озябла. Точно дома не ждут? А то давай, зови, кто у тебя там. Всех приветим!
Зина покачала головой. Никто её дома не ждет. Мама только… Но с ней идти на свадьбу Зина не хотела.
— Я не замужем, — вдруг громко ответила она. — И никогда не была. Потому что не встретила того, кто бы составил мое счастье!
«Вернее встретила когда–то, но потеряла…» — подумала она про себя.
— Уф! — Маша шумно выдохнула. — Счастье, говоришь? На–ка, сумку подержи, я рейтузы поправлю.
Зиночкины бровки взметнулись вверх, она не думала, что можно вот так, на улице, поправлять одежду.
А Маша тем временем быстро расстегнула шубу, подтянула рейтузы, будь они неладны, постоянно сползают! И стала обмахиваться воротником.
— Не, ну жара! Сил нет. Счастье, говоришь, никто не составил? Давай поклажу! Смотрю я, ты, как была слабенькая, так и осталась. А кто ж твое счастье будет составлять?! Самой надо! Хочешь — значит, делай!
— Нет. Это неверная позиция! — неуверенно возразила Зинаида. — Надо ждать достойного. И тогда…
— Тю! — засмеялась Маша. — Если этого самого достойного ждать, состаришься. А я не знаю, Федька мой достойный или нет, но я его люблю. И Стасик, что до него был, тоже обыкновенный, но и он мужем хорошим оказался. А ты без изъянов что ли ищешь?
Зина задумчиво ковыляла за Марией.
«Без изъянов, поди, и нет. Но вот их степень… И вид. И вообще… — рассуждала она. — Сусликов как будто без изъянов, — вдруг поняла она. — Но пустой он какой–то.»
— Что? Кто пустой? Вот мой Федя, — опять забасила Маша, — ещё тот затейник. С ним весело. А уж как обнимет… Мммм! Так и таю вся, так и… Зин! — вдруг остановилась Фокина, заглянула подруге в лицо. — А ты вообще обнималась с кем? Извини, просто ты выглядишь какой–то обделенной в этом плане. Нет, ну правда!
Зинаида внимательно оглядела себя, вздохнула.
Да обнималась она! Там, в Плёсе! И даже больше! Грех на ней большой! Мать не знает, а Зина–то у неё, как это на руси говорили, «порченая». Но этими воспоминания ми и живет всё это время… Ох!
— Не важно, — буркнула наконец мышка.
— Да и правда! Ну, пришли! Вон наши с Феденькой окошки горят. Значит, он уже дома, ждет меня.
Мария показала рукой на третий этаж. Зина прищурилась, рассмотрела шторы в мелкий горошек, цветок в горшке, наверное, герань, люстру. И… И вдруг испугалась. Мама не знает, где она. И там, у Маши, будет много чужих людей, и вообще это всё совершенно чужое, Зина не готова, она так не может! Идти по первому зову с совершенно незнакомой женщиной, ну, или знакомой, но забытой, поздним вечером, да без подарка…
Зина все размышляла над своей опрометчивостью, но тут обнаружила себя поднимающейся по лестнице. Мышке приятно трогать теплые, гладкие перила, она мелкими шажками идет вслед за своей школьной подругой, хотя совсем её не помнит. Она идет на свадьбу, будет сидеть за столом, хотя совершенно не знает этих людей, но уже причастна к их счастью. Это странно. С Зиной такого раньше не случалось.
Мама вообще не пускала её в незнакомые компании, в гости, если не знала полного списка людей, что придут смотреть на её Зиночку. А что они все на неё будут смотреть, она не сомневалась. И если в списке проскальзывал кто–то, кого мама не знала, то «гости» отменялись.
— НЕчего. Нахватаешься там ещё! — многозначительно закатывала глаза мать. — Или, того хуже, облапают всю!
Этого Зина очень боялась, иногда ей снилось, что огромные, лохматые медведи хватают её и начинают «лапать» своими когтистыми лапами. Зина тогда просыпалась, дрожа от страха.
И в то же время было то, что случилось в Плёсе, то, что мать называла «облапали». Но к тому случаю это грубое слово не подходило. Нет! Там была нежность и чувственность, было совсем не страшно. Жаль, что они, Зина и студент, потеряли потом друг друга…
Маша протянула свою большую, пухлую руку, нажала кнопку звонка.
Дверь быстро открылась, и из квартиры вывалился тоже большой, как и сама Маша, круглый мужчина, лысоватый, краснолицый, улыбающийся.
— Маруся! Марусенька! Я заждался уже! Милая! — Он осыпал поцелуями лицо женщины, а Зина стояла и во все глаза смотрела на них. Потом Фёдор заметил её, не отпуская жены, кивнул.
— Здравствуйте! Простите, я вас сразу не заметил… — улыбнулся он.
— Ой, Федь, а это моя школьная подруга! Представляешь, еду в автобусе, а она сидит, дрожит, вон, сапоги все вдрызг! Ну я её сюда привела, надо обогреть. Да и накормить. Зиной зовут! — выпалила Маша, перевела дух, потому как запыхалась, поднимаясь по лестнице.
Фёдор выхватил у неё сумки, уверил, что очень рад гостям, и сказал, чтобы Зина снимала свои сапожки. Он их почистит и высушит.
Мышка испуганно и как–то растерянно смотрела на него, такого уверенного, простого.
Разве можно вот так, без церемоний, без выяснения родословных до седьмого колена, приглашать незнакомку в дом, да ещё и сапоги её сушить?! ЧуднО! Мама бы этого не поняла, насторожилась, обозвала Фёдора ненормальным и ушла, гордо вздернув нос.
Но Зина почему–то осталась.
Она села на низенькую скамеечку, как будто специально сделанную специально для мышек, стянула сапожки, смущенно спрятала под лавочку мокрые ноги.
— Снимай! И чулки тоже снимай! — велела Мария. — Я тебе носки принесу, кусачие, правда, шерсть. Но зато не заболеешь. Ты это, Зин, проходи вон в ту комнату. Я сейчас! У нас без церемоний, чувствуй себя как дома.
Невеста ушла на кухню. Хлопнула дверца холодильника, засмеялся Фёдор, звякнули бутылки шампанского, а потом на минутку всё стихло. Зина на цыпочках прокралась к кухонной двери и смотрела на две тени, слившиеся в одну большую, как облако.
Зинаида покраснела, отпрянула. Дикая! Она совершенно дикая и глупая! Как можно было вообще прийти в чужой дом, к этой чужой женщине и подсматривать?!
А пришла… Мама бы заставила её после этого вымыться с дегтярным мылом. Но мама далеко. Она не сможет больше управлять Зиночкиной жизнью. Не сможет!.. Почему–то Зина сегодня так решила.
Пока Маша резала овощи для винегрета, Фёдор осторожно почистил Зинины сапожки, а потом, — Господи! — сушил их над паром, чтобы замша не загрубела. Сушил сапоги Зины, а ведь она ему никто!
Зинаида, как могла, помогала своей вновь обретенной подруге, но делала всё неловко.
— Ничего, Зинка, не боги горшки обжигают! Давай, вот, огурчики вдоль, лодочками порежь. А ты где работаешь–то? — спросила Мария, повернулась к мужу с ложкой винегрета. — Федя! Федюнь, ну–ка, попробуй! Не пересолила?
Тот широко открыл рот, пожевал.
— Вкусно! А ещё горько! — рассмеялся он и чмокнул жену в щеку. Маша улыбнулась.
— Я? В музее Герцена, в администрации, — проследив взглядом за целованием и пустой ложкой, упавшей на стол, пролепетала Зина. — Мама устроила…
— Устаете? Бумаги, поди, одни у вас бумаги! — покачал головой Фёдор.
Зина пожала плечиками. Ну да, устает. И надоело.
— А иди к нам, на кухню! Ох, Зина! — Маша сгребла мышку в охапку, прижала к своей пышной груди. — Мы с тобой таких пирогов напечем! Таких! С рыбкой любишь? Ну вот, и напечем!
И так стало Зине уютно у этой теплой, мягкой груди, на этой кухне с висящим на стене радио, в этой квартире, где всё так просто и есть кусачие шерстяные носки, что она заплакала.
— Да ты чего, мышка! Не расстраивайся! Вот, угощайся! Целая тарелка винегрета! — шлепнула на стол красивую фарфоровую тарелочку Маша. — Хлеб бери, селедочки вот тоже! Феденька мой сам чистит, сам солит.
Она с любовью посмотрела на мужа. Тот подмигнул женщинам, понес сапожки в комнату, досыхать.
Зина ела, быстро шевеля маленькими ручками и пережевывая сумасшедше вкусный винегрет. Господи, как же это хорошо — есть и не думать, кто как на тебя смотрит! И не ждать, когда подадут на стол, и хозяйка кивнет в знак начала трапезы, не мучаться от того, что надо съесть мало…Зинаида всхлипнула.
Да, она устала. Она одинокая, перезревшая баба, мелкая, беспомощная, руководимая своей престарелой матерью, совершенно бестолковая и бесполезная. Она не хочет быть женой Сусликова, не хочет ходить к Востряковом, не хочет докладывать матери, как прожила ещё один день. Она вообще больше не хочет жить прежней жизнью!
— Я больше так не могу… Не могу! — прошептала Зина. Носки нещадно кусали ноги, но это было даже приятно, как–то живо, как у нормальных, обычных людей. Мать никогда не разрешала Зиночке надевать такие вещи, даже варежки не разрешала. «Это деревенское, моя хорошая. А тебе подобает носить перчатки!» — говорила она. А Зина хотела варежки, вязаные, со снегирями, и чтобы в два слоя, теплые–теплые, как бабушкин платок!
Маша, погладила мышку по маленькой головке, спрашивать ничего не стала, — то ли и так всё было понятно, то ли не хотела рвать подруге душу. А просто села рядышком, положила свою кудрявую голову на Зинино плечико, острое, маленькое, и стала рассказывать, как после школы похоронила родителей, как ушла в общежитие кулинарного техникума, как полюбила парня, а он женился на другой. Он на неё даже не смотрел, ему нравились худые.
— Я ведь даже утопиться тогда хотела, Зин, — доверительно прошептала Маша. — А потом передумала. Меня, понимаешь, мама с папой очень любили, не могла я их так разочаровать. Они мне жизнь подарили, всё–всё в ней моё, и твое. И Федино. Радоваться надо!
Зина неловко обняла Марию, кивнула.
— А мне мама ничего не разрешает. До сих пор. Живем отдельно, а она все равно как будто за стенкой… — всхлипнула она. — Вот сейчас приду домой, она отругает, что поздно, что опять болтаюсь где–то. Обзываться начнет, потом спросит, как в гости сходила. Она меня часто в гости отправляет, к определенным людям, потенциальным женихам. А мне никто не нужен…
— А ты трубку не бери! — пожала плечами Маша. — Приди и не отвечай.
— Тогда она приедет. Она всегда так делает. На такси прикатит и трезвонит в дверь, стучит, — усмехнулась Зина. — Приходится впускать.
— Нда… — Маша вдруг повела головой, потом откинула её назад и запела сильным, полным томления голосом: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан! Не входи, родимая, попусту в изъян!...»
Пыхтели на плите кастрюли, кто–то позвонил в дверь, кто–то пришел, а Зина с Машей сидели и, обнявшись, пели про сарафан, косу, про пташечку, которая вольно распевала, летая над полями…
Фёдор пока развлекал гостей, его поздравляли, смеялись, задвигались в комнате стулья, зазвенели вынимаемые из буфета бокалы. А невеста с подругой всё пели на два голоса, Зина плакала, а Маша гладила её по спинке, раскачивалась, убаюкивала…
Наконец сели за стол. Фёдор и Маруся целовались, сыпались со всех сторон тосты, а Зина, комкая уголок скатерти, сидела ни жива ни мертва. На её лице как будто одни глаза остались, блестящие, грустные, окаймленные пушистыми черными ресничками. Все гости были просто одеты, кто–то приехал прямо с работы. Никаких «вавилонов» на голове, никаких кружевных воротничков и манжетов. И это было приятно. Зина как будто вернулась из зазеркалья в нормальный человеческий мир.
Она делала глоточек шампанское, быстро ставила бокал на место и всё смотрела на сидящего напротив неё мужчину. И он смотрел на неё. Смотрел, как тогда, в Плесе, на изломе лета, лежа на мягкой, пахнущей клевером траве. Он улыбнулся, она чуть приподняла уголки губ. Она никогда не улыбалась незнакомым мужчинам, мама не велела! Но сегодня, на этой свадьбе, среди этих простых, добрых людей, в этой комнате, где одна стена обклеена газетами, потому что не успели купить обои, где нет пафоса и лишних реверансов, Зина позволила себе быть другой, такой, какой её видел много лет назад Гриша, студент филологического факультета.
Он сейчас был тут, у Маши на свадьбе. Чудны дела твои, Господи! И счастье такое сладкое, а шампанское кружит голову. Или это любовь?..
Григорий подмигнул Зине, одними губами прошептал: «Мышка моя…». Он совсем не изменился…
Зинаида зажмурилась и вдруг вскочила, вытянула вперед бокал и закричала «Горько!» Потом, смутилась, покраснела, почувствовала, как часто-часто бьется сердечко.
Фёдор приник к Машиным губам, обнял, а Зина обнаружила рядом с собой Григория и ни капельки этому не удивилась…
Потом они танцевали. И Зина была всё в тех же шерстных носках, даже о туфлях забыла, а бывший студент филологического факультета всё также шутил и подмигивал ей…
И совсем не важно, что Маша всё перепутала, что с Зиной она никогда не училась, что их школы располагались в разных концах города. Плевать на прошлое. У Зиночки оно было тоскливо–протяжным, как волчий вой, у Маруси — трагическим, трудным. Главное, что теперь Маша и Зина подруги. А Гриша — друг Фёдора. И сапожки уже почти высохли и ждут свою хозяйку в прихожей. И этот вечер — главный в Зиночкиной судьбе, он — начало всего самого хорошего, что может случиться с женщиной, даже если она сущая мышка, только усиков не хватает…
… Телефон к квартире Зины звонил и звонил. Настырно распарывал он тишину, рвал вечер на протяжные, тревожные звуки. Но мышка Зина сегодня не станет брать трубку. Она занята. Её нет дома. А где она — это секрет. И мама его не узнает.
"Зюзинские истории".
Следующая публикация
Комментарии 1