Предыдущая публикация
— Нет, пора.
Маме надо помочь Славика искупать. Паш, пусти… — Лена вырывается слабо, хочет оттолкнуть руки парня, а потом ослабевает, кладет свою голову ему на плечо и вздыхает.
—Ну подожди ещё немножко. А хочешь, в кино пойдем, а? Успеем! Давай! Скорее!
Кинотеатр совсем недалеко, если идти быстрым шагом, то можно успеть на сеанс! Паша знает, что, скорее всего, все билеты распроданы, и в кино они с Ленкой не попадут, но зато всё это время, пусть хоть десять минут, но она будет с ним.
— Нет, нельзя. Паш! Ну Паша! — Лена подняла голову, подставила свое маленькое личико Пашкиным поцелуям, потом резко оттолкнула его, вся сжалась. — Мама из окна смотрит. Сейчас начнет ругаться. Я пойду, Пашенька! Пора мне!
— Я провожу! — кинулся, было, он за ней следом, но Лена покачала головой.
Тётя Ира, Леночкина мама, Павла не любила, считала, что у него одно на уме, то самое, постыдное, низкое, противное. А Лена совсем глупая, ведется на Пашины ухаживания, ничего не понимает.
Как только Паша появлялся в зоне видимости Ирины, она начинала ругаться, угрожала, что, если к Лене он ещё хоть на метр подойдет, то «она не знает, что с ним сделает!». А Пашка только усмехался:
— Ну вот когда узнаете, тогда и пугайте! А сейчас нечего! — И уходил, по–моряцки чуть загребая ногами и насвистывая что–то легкомысленное.
… Лена рванула тяжёлую дверь подъезда, зашла в темноту. Кисло пахло плесенью, прелыми тряпками и мокрой штукатуркой.
— Лена! — на первом этаже распахнулась одна из обитых дерматином дверей, на лестницу упал разрезанной тенью от женской фигуры прямоугольник света. Лена зажмурилась. — Ну и сколько я должна тебя ждать?! Ты на часы хоть иногда смотришь? Славку пора купать, а у меня спина, ты же знаешь! — Ирина смотрела на быстро поднимающуюся по лестнице дочь. Лена юркнула внутрь, быстро скинула пальтишко, разулась. — Опять с этим своим была? Нашла себе ухажера, гляди ты на неё! Одно у вас только на уме, одно свербит! А как мозги включить, так вас нет! Ну что ты встала? В зеркало она на себя любуется! Вон, щеки горят! Лена, ты ещё в школе учишься, ну нельзя тебе гулять с такими…
Лена последний разочек полюбовалась своим разгоряченным от Пашиных поцелуев лицом и послушно поплелась в комнату, где в деревянном манеже среди игрушек сидел Славик, её младший брат. Славка потряс погремушкой, пнул ногой машинку, стал валяться на спине, потом, увидев вошедшею Лену, засмеялся, потянул к ней руки.
— Купать его иди! Лена! Я сказала, иди брата мыть. Ему уж есть скоро. Лена! — над самым ухом дочки крикнула Ира.
Леночка хотела ей что–то ответить, но передумала, надела фартук, взяла Славку на руки и понесла его в ванную.
Налив воды и проверив, не горячая ли, Лена посадила мальчика в ванну и присела рядом. Она молча подпихивала ему игрушки, Славка кидал их, наблюдая за брызгами, смеялся и дергал Лену за волосы, потому что она совсем отвлеклась и не смотрела, как он хорошо играет.
— Не трогай меня! — зашипела на него сестра. — Дернешь ещё раз — ударю, понял?!
Славка испуганно распахнул глаза, голубые, с пушистыми ресницами, какие были у папы, вытянул губы трубочкой. Он никак не мог понять, почему эта девочка не радуется всему вокруг также, как он.
А она давно уже не радуется. Очень давно, кажется, целую вечность.
Вечность эта началась тогда, когда умер отец.
… В тот душный июльский день Лена была дома, лежала у себя в комнате на кровати и слушала какие–то пластинки. Кого же она тогда слушала? Магомаева, кажется… Закрыв глаза, она представляла, как идет по улице и встречает его, он, конечно, в неё сразу влюбляется, зовет с собой, а она смущенно пожимает плечиками… Мечты прервал телефонный звонок. Вот тогда и наступила эта «вечность».
— Ленок, послушай! У меня руки в муке! — кричала дочке из кухни Ирина. Лена послушно встала, подошла к стоящему на полочке в коридоре телефону с блестящим диском и черными цифрами. Полочку делал отец, и телефон он починил недавно… Всё он.
— Алло, — зевая и рассматривая себя в зеркало, сказала Лена в трубку. — Да, это квартира Никитиных. А что вы хотели? Что вы… — Она не договорила, потому что девчонка в отражении вдруг вся как—будто посерела, лицо её перекосилось, рот раскрылся и показались Леночины неровные зубы. — Что вы… Вы… — шептали совершенно белые, бескровные губы. — Вы…
Выскользнула из рук и повисла на проводе–пружинке телефонная трубка, принялась раскачиваться, ударилась о стену. Лена смотрела на неё и не понимала, как теперь, что теперь делать. Отражение в зеркале было страшным, как будто из преисподней. Горе вообще некрасиво, оно уродливо по своей сути, потому как забирает всё то хорошее, что было до него…
— Лена, что там? Что? Тетя Маша звонит? Скажи, я попозже…— высунулась из кухни Ирина. С её рук сыпалась мука. Она была уже и на её щеках, носу, на шее. А потом она, кажется, стала везде — душная, забивающаяся в нос, не дающая дышать мука, белая, как Леночкины губы. Ирина Владимировна услышала хриплый дочкин шёпот, схватилась за живот, медленно, скользя руками по стене и оставляя на них белые полосы от пальцев, зловещие, неровные, опустилась на стул. — Как же он, а, Лен? Как же? — всё спрашивала она, а потом застонала, согнулась пополам.
Дальше были врачи, приехала скорая, увезла Ирину в больницу, а Лена осталась с тем, что случилось. Вот тогда она и разозлилась на мать. Той хорошо, она спряталась в больнице, ей нельзя волноваться, ей нельзя тревожиться, ей нельзя, нельзя, нельзя… А Лене, значит, можно?! Мать там все жалеют, а кто её, Лену, пожалеет? Кто? Приехавшая помогать с похоронами тетя Маша? Да у той только и на уме, что на стол подавать и сколько водки купить, ведь у отца было много друзей, всех надо уважить.
Да, тетя Маша так и говорила — «уважить», как будто папа в чем–то провинился, и они все на него в обиде, а тетя Маша должна сделать так, чтобы они его простили.
Сало, капуста, колбаса тонкими, полупрозрачными кусочками, холодец, салаты — Лена до сих пор помнит этот отвратительный запах, смесь чеснока, лука, бульона и вареного мяса.
— Ленок, поможешь? Надо порезать… — сунулась в комнату к племяннице Маша, увидела ту лежащей на кровати, лицом к стене, подошла, села, стала гладить своими противными, шершавыми руками. Сухая кожа в заусенцах цеплялась за Леночкину шерстяную кофту, из той выдергивались волосинки.
— Не трогай ты меня! Отстаньте вы все! Не буду я ничего резать, поняли?! — резко села и вдруг закричала Лена. — Праздник у вас? Водка — селедка? Салатики, закусочки? «Леночка, надо бы в магазинчик сбегать, а то дядя Костя любит коньячок, а у нас нет», — передразнила Лена тетю. — Да сами бегайте за своим коньяком. Ненавижу вас! Ненавижу! Папа умер, умер, понимаешь?! Он меня бросил, мама там со своим ребёнком спряталась, хорошо ей, поди? А я тут одна! Я теперь совсем одна, тётя Маша! И…
— Леночка, детка, ну как же одна? — попыталась обнять её Мария, но девчонка вырвалась, больно пнула женщину в плечо. — Ты с нами. Мама скоро приедет, ты ей сейчас нужна, ей очень страшно, что малыш погибнет. А ты ей поможешь, ведь правда? Поможешь?
Маша понимала, что говорит что–то не то, что надо про Лену, про то, что ей кто–то поможет, её спасет, но не получалось. Ира там, в больнице, как будто с ума сошла, то мечется, то пластом лежит; с ребенком, говорят, что–то не то. Её, Иру, надо спасать, но Маша остаться надолго не может, ей только вот на похороны и отпустили с работы, и отпуск не дают, надо, чтобы Леночка собралась…
— Да не буду я никому помогать! И ребенок этот уже ни к чему! Папа его хотел, а теперь папы нет, значит, и ребенка пусть не будет! Уходи! Слышишь, уходи! — Лена заплакала, опять упала на кровать, укрылась с головой одеялом.
Мария Владимировна закрыла глаза и тоже заплакала, тихо–тихо встала и ушла на кухню…
Ира те дни в больнице помнила плохо. То ли во сне была, то ли под действием лекарств, всё было как в дымке: голоса, Машино лицо, соседки по палате, какие–то чужие люди, навещающие их, врач, который хватал Иру за руки и говорил, что надо бороться.
А она не хотела. Пусть этот ребенок погибнет… Пусть. Ну и что? Фёдора–то больше нет, как же она одна вырастит, воспитает?! Нет, она не сможет! Нет…
Главой в семье, опорой, главным добытчиком, третейским судьей в доме был Федя. Ира всегда пряталась от житейских бед за его спиной, иногда только головку высовывала, чтобы посмотреть, как всё хорошо Фёдор устроил, какое у них светлое настоящее и безоблачное будущее.
Когда Ире пришел срок рожать Леночку, скорая не могла доехать до приемного покоя, столько снега выпало. Так муж на руках свою Иришу нес и там, уже внутри, на каталку положил, бережно, как пушинку. Он её всегда спасал, оберегал, радовал… А теперь как же?..
— Глупая вы, Ирина Владимировна! — однажды утром сказал ей врач. — Ребенок — это продолжение. Это тот, ради кого вы жить будете, кому всё про отца расскажете. Ну умрет он у вас, прямо сейчас, хотите, сделаем? А что вы меня за руку хватаете?! — прикрикнул он на стоящую рядом медсестру. — Спишем на стресс, бывает же! И всё. Нет ребенка. Вам же он не нужен? Не нужен. Вы в горе, пьете его, как воду, и напиться не можете. А дитя, значит, ни к чему. Давайте, идите в операционную, идите! Ну! — он дернул Иру за руку. — Выкидыш, и всё тут. Был один мертвец, станет два!
Доктор распалялся, ему порядком надоела это вечно скулящая женщина, он не знал, как с ней быть, он не умел утешать, вернее, не знал, что ещё сделать, сказать, чтобы Никитина опомнилась. Она же совсем не думает о том, кто внутри неё! Совсем!
Ира очнулась, только когда зашла в оперблок. На неё удивленно смотрели врачи в масках, а она, босая, в просвечивающей ночной рубашке, с налившейся, тяжелой грудью, растрепанная и бледная, стояла, обхватив свой живот руками, поддерживая его снизу, и широко распахнутыми глазами смотрела на виднеющийся в залитой светом операционной стол. Белый–белый, а стены облицованы голубым кафелем, как будто стол — это облако, оно парит в небе, дарит покой, такой покой, что все беды сразу забываются.
— Рожать что ли? Кесарево? — растерянно спросила операционная сестра. Она только–только вернулась с улицы, где жадно выкурила папиросу. Хотела закурить вторую, успокоить нервы после сложной недавней операции, но одернула себя и вот, вернулась. А тут Ира…
— Нет… Нет, мне рано ещё. Я перепутала. Простите! Я не хочу! Пусть он живет, пусть родится, хорошо? — спросила Ира у медсестры. — Можно?
— Ну можно, а чего ж нельзя–то? Иди к себе, детка. Чего шатает–то тебя? Голова кружится? Мишка, проводи! — крикнула женщина болтающемуся рядом санитару, мужичку с пухлыми, в трещинках губами и лицом в красных прожилках.
Михаил подхватил пациентку под локоть, дыхнул на неё вчерашним перегаром. Раньше Иру бы стошнило, а теперь нет, она как будто специально повернулась и стала нюхать. Так иногда пахло от мужа, значит, он где–то рядом, он с ней и их ребенком…
Она родила через месяц. Славик оказался очень милым, пухлым малышом, похожим на отца.
Лена нехотя взяла брата на руки, пока мама надевала в выписной плащ. Никаких цветов или коробок конфет медсестрам они не дарили. Маша оставила денег, чтобы Лена обо всем позаботилась, но та не стала.
— Тоже мне, праздник какой?! Сорок дней только прошло, как папу похоронили, а тут веселье на всю катушку! — буркнула она и спрятала тетины деньги.
— Неудобно, Леночка, как же? — шептала смущенная Ира.
— Ничего. Обойдутся. На трамвае поедем? — пожала плечами Лена. Ребенок у нее на руках заплакал, девчонка скривилась.
— Давай–ка я сама понесу. Да, давай на трамвае. Пойдем, дочка, — осторожно забрала сына Ира.
Лена не приподняла уголок конверта, чтобы посмотреть на личико брата, не улыбнулась, не поцеловала мать. Не до того сейчас, горе у неё, у Лены, горе! И пусть все оставят её в покое!..
Утром Лена уходила в школу, потом до вечера болталась по улицам, гуляла с Пашей, возвращалась довольно поздно, ела и сразу ложилась спать. У Лены горе, она должна побыть одна! И не лезьте к ней с вашими младенцами!
— Знаешь что! — не выдержала вконец измотавшаяся Ирина. — Давай–ка тоже помогай! Ужинать все любят, а купить продуктов, приготовить — всё на мне?! Я не железная, Лена, я спать постоянно хочу. У Славика животик болит и…
— Так и не рожала бы его, а?! — вскинулась Лена, отставила тарелку. — Куском хлеба меня попрекаешь? Да я потом всё тебе отдам, до копейки! Мне учиться надо, школу оканчиваю, и тоже не сплю, мама, потому что твой Славик постоянно плачет.
— Мой? Лена, она наш! — покачала головой Ирина. — наш, твой братик, мой сынок. Ну бывает у маленьких, что болеют, плачут, что же делать… Но я прошу тебя мне помочь, хоть немного, а?
— Нет уж. Я тоже устаю! И вообще! Был бы папа, он бы не позволил тебе так со мной говорить! Не позволил бы! Ты черствая, ты его никогда не любила! Ты только о себе всегда! О себе!..
И опять были слезы, Лена жалела себя, запершись в комнате, а Ира сидела на кухне и баюкала заливающегося плачем мальчика. Раскачивалась и, крепко зажмурившись и закусив губу, уговаривала себя не выть от тоски. Нет, она любила мужа, так любила, что сердце теперь кровоточит, рекой льются кровавые слезы. Лена этого не видит, она молодая, никогда не любила так… Потом, потом она всё поймет!
Ирино терпение окончательно закончилось весной, когда Лена сдавала выпускные экзамены. Слава стал часто болеть, она сидела с ним, денег за больничный получала немного, уставала, а Лена помогать опять отказывалась, ссылаясь на то, что должна учиться. И тогда в Ирине проснулся демон ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ...
Следующая публикация
Нет комментариев