Предыдущая публикация
Заиндевелая водонапорная башня бросала тень на ее вагон, пассажира она видела плохо, но не торопила, хоть и хотелось в тепло купе.
Видать, разговор – серьезный.
– Видать, не понял ты ничего, Миша. Пытался я объяснить, но … Мать несчастной делаете.
– Это ты ее несчастной сделал, раздергал ей душу, а мы и дети наши – счастье ее, – он помолчал и чуть тише добавил, – Старые вы уж, так живите, как люди – внуков встречайте. Нечего позориться…
– Меня погнать – не проблема, а как у матери из сердца тоску гнать станете?
– А это уж не твоя проблема. Сами до тебя все решали и дальше порешаем. Иди давай, а то подтолкну…
Пассажир с рыжим чемоданом шагнул к ступеням, и только сейчас проводница его разглядела. Невзрачный мужичок небольшого роста в цигейковой ушанке и старом черном пальто. Лицо темное, хорошо выбритое, с глубокими впадинами по щекам, глаза излучают горе.
Провожал его молодой высокий парень в ондатровой шапке и темной куртке. Руки он держал в карманах, смотрел исподлобья. И проводница отчего-то с удовольствием захлопнула перед ним дверь, отгораживая теперь ей уж принадлежащего гонимого. Почему-то захотелось его защитить. Веяло от провожающего ледяной злобой.
Мужичок занял свое место, а она, несмотря на время ночное, через пять минут уж несла ему чай. Он так и сидел на своем месте, смотрел в окно. Постель она тоже принесла, но мужчина не ложился долго.
Проводница легла у себя. Время до следующей станции было достаточно, но она никак не могла уснуть, все думала о пассажире. Видела она разные расставания на перронах, но вот такого…
Это ж надо! Так явно гнать…
А пассажир смотрел в темное окно с мерцающими огнями и вспоминал, как приехал сюда чуть меньше года назад. Также вот мело. Но в череде тонких сосулек по цоколю вокзала уже ощущалась весна. А ещё весна ощущалась в сердце – он ехал к той, которую держал в сердце давно. Он ехал к любимой женщине, которую не видел восемь лет.
До ее села от станции было семь километров. Но разве это много, когда столько лет мечтал о встрече, когда четверо суток тащился по медлительным магистралям. Он бойко шагал и по лесной дороге, и по полевой, таща не слишком тяжёлый рыжий чемодан. Дорога была разбита тракторами, в рытвинах, во вдавленных щепках, слабо припорошенная ночным снежком.
Тишина и безлюдье не удивляли, и на душе было покойно и тихо. Ему ничего не надо. Он просто поселится рядом, просто будет помогать, если попросит она, а коли прогонит – уедет. Но не должна погнать – человек она мягкий, тихий. Волновался лишь – как они встретятся после стольких лет? Волновался до дрожи лишь о первой минуте, первом взгляде и первом слове.
Ошибаться он не мог – любила она его также, как и он ее любил и любить продолжает. Что-то неладное творится с их перепиской. Поэтому, как ее дела сейчас, он не знал. Оттого и волновался. Может занято сердце другим?
А если нет, что им помешает быть вместе?
Село открылось неожиданно. Под горой. Рубленые избы, редкие амбарчики, дрова в высоченных поленницах, широкие заснеженные дворы. Раскинулось село беспорядочно, некоторые дома стояли отдаленно, другие теснились, видимо из-за оврага сбоку село строилось именно так.
Резников Александр Иваныч начинал новый этап своей жизни, жизни немолодой, жизни долгой и нелегкой. И теперь, увидев село, он остановился, поставил чемодан и присел на него. Посидеть захотелось перед этим новым шагом.
Но сидел он не долго. Решительно встал и направился вперёд.
***
Так уж вышло, что недоучившийся инженер Резников в сорок девятом встречал вагоны с освобожденными из лагерей переселенцами в Куйбышеве.
Туда на Барабинскую ГРЭС привлекали заключённых и амнистированных. Приток рабочих на ГРЭС был значительным. Александр устраивал семьи, занимался расселением. Он был одним из них, такой же бывший осуждённый, амнистированный, отправленный сюда и живший в заводской подсобке, одинокий, потерявший всех своих в войну.
Петра Свиридова приметили сразу – деловой, сильный, высокий, громкий, он собирал вокруг себя людей легко и немного бесшабашно.
Казалось, и лагерь его не изменил, жила в нем кровь – диковатая и немеренная.
Быстро поставили Петра бригадиром, и вскоре Александр сблизился с ним. Поначалу Петр жил отдельно от жены – в мужском бараке. Саша долго и не знал, что женат он, и жена его здесь, удивился, узнав. Оттого удивился, что как только чуток Петр освоился, пошел по бабам. В открытую… с хвастовством, с бурными ночами. Саша не осуждал. Тут много было таких, соскучившийся по ласке бабьей. Многие сходились потом, жили порой долго.
А когда поселили Петра с женой, увидел Саша и ее – худая женщина с огромными красивыми глазами, наполненными тоской.
Забежали они как-то в их комнатку за перегородкой в барак. Петр повалился на кровать:
– Нинка, а ну…, – жена присела перед Петром, стянула тяжёлые кирзовые сапоги, пошла было мыть на улицу в тазу с водой, покрытой коркой льда.
– Куда! – остановил Петр, – На стол поставь, а потом иди… Дура– баба.
В углу, обмотанная платком, стояла маленькая дочка.
– Подь сюды, – махнул отец, и девочка вскарабкалась к отцу на колени.
– Вот она, красавица моя! Натка…– поправил платок, потом стянул и тут же крикнул в коридор, куда ушла жена, – Нинка, а чё у тебя ребенок нечесаный? Ты ошалела что ли?
Жена вернулась, посмотрела на дочку.
– Так заплетена она. Растрепалась просто.
– Я тебя вечером так потреплю! – сказал грозно, – Расчеши! – подтолкнул девочку к матери.
Уж потом выяснил в разговоре с Петром Александр, что жену давно амнистировали, имела право она уехать, но осталась с ним, с мужем.
– Пускай при мне будут. Семейным-то, сам знаешь, легче тут – на поселении. Жрать есть кому приготовить, да и… Впрочем, баб везде полно…
А дальше долетели до Александра слухи, что бьёт шибко Петр жену. Уж не раз бабы прибегали к начальнику производства. Бьёт по пьяни даже беременную.
Он пытался разговаривать с ним, пытался усовестить. Но разве послушает лихой здоровый Петр мелкого репрессированного неженатого инженеришку? Петр уже почуял власть, подружился с начальством повыше Сашки…
Не было в Петре ни совести, ни добра, ни правоты. Он как будто сжигал себя после войны, после лагерей, чтобы вкусить жизнь, прочувствовать ее страстью до конца. Он всё больше пил, всё чаще попадал в неприятности.
И вскоре уж разошлись они с Сашей дружбой, общались лишь по делу. Вот только Нину встречал Саша частенько. Жалел, замечал синяки, бежал к Катерине Киреевой – старшей по бабам, укорял, что нет защиты женщине.
Его жалость переросла в любовь. И в конце концов стал он за Петром послеживать. Если пересиживал тот в пивной, провожал его до барака, да не уходил сразу – сидел, пил с ним, или делал вид, что пьет, пока тот не засыпал прямо за столом. Он перетаскивал его в постель и тихо, лишь глянув на расплывшуюся от беременности молчаливу Нину, уходил.
Один раз лишь спросил?
– Сидеть мне, али…?
Спаивать он никого не собирался, а тут…
– Да-да… Пожалуйста! – глянула умоляюще.
Нина, боялась, что Саша уйдет, а ненапившийся незаснувший муж начнет мучать ее.
Но не уберёг Нину Саша всё равно. Волочился за Ниной кровавый след по деревянному настилу, пока дошла она до женского барака. Избил ее Петр сильно. Наталка убежала ещё раньше, спряталась от буйного отца.
Бабы всполошились, нашли телегу, но уверены были – не спасётся дитя. Тут самой бы спастись. Но в больнице спасли обоих. Работал там опытный репрессированный хирург – Нине повезло. Сынишку, родившегося недоношенным и хилым, выходили.
Петра сначала арестовали, а потом, пожурив, отпустили – жена в больнице, дочка на чужих руках. В больницу Петр не поехал. Зато туда поехал Александр. Он и возил передачки, привез детские вещи и вещи Нины.
– Бабы они живучие…, – ворчал Петр, – Как кошки. Зря ты её жалеешь, сама напросилась.
Ворчал и пил – сына обмывал. Наталка так и осталась на чужих руках. Забрал он дочку в последний день, когда поехал за женой.
Телега скрипела рессорами, по слякотному бездорожью вечерами. После работы Саша ехал в райцентр в больницу. А обратно уж по ночи. Лошадь вставала, путалась, засыпала на ходу, порой хлестал дождь, но Саша радовался, что Нина не погнала его на этот раз.
Подумать если. Кто он ей?
В роддоме санитарка назвала его мужем, Нина глянула на нее, но не поправила, видать решила – пусть так и думает…
Был день, когда Нина, в больничном жеваном халате, посеревшая, держась одной рукой за больной ещё живот, взяла его за запястье, отвела всторонку.
– Саш, просьба будет у меня. Не вернусь я к нему. Домой поеду, к матери в Костромскую область. Поможешь?
– Так ведь… Правильно, Нин. Давно не понимаю – зачем терпишь. Уж, прости, коль суюсь не в свое…
– Чего тебе объяснять, видел всё. Ты уж помоги мне…
Не уехала. Передумала. Петр уговорил. Приехал он с Наташкой, шумный, говорливый, закормил обещаниями. Поверила. И тогда Саша отошёл в сторонку.
А вскоре и вовсе уехал на другую плотину. Нина осталась ещё на семь долгих лет – лет, вспоминать о которых потом не хотела. Петр продержался недолго. Муки жены, ее слезы доставляли ему удовольствие. Он прижимал к себе Натку, задаривал ее безделушками и хохотал, валяясь с нею на кровати. И не приведи Господи пожаловаться девчонке на мать – отец был грозен.
– Ника! А ну подь сюды! Ты почему Натку на речку не водила?
– Так ведь некогда…
– Ах, некогда тебе, ах, некогда. Тогда тут нам речку давай! Да, Натка? – и Натка кивала, радуясь по-детски новому предстоящему развлечению. Всей своей детской беспокойной душой она была с отцом.
А мать тягала и тягала ведра воды в цинковую бездонную бочку.
Лишь став старше Натка научилась не осложнять жизнь матери, но с отцом всегда была в ладах.
Однажды зимой пьяный запер Петр жену в сарае, а детей выставил на улицу в мороз. Терпение, такое долгое, такое невообразимое лопнуло. Нина собрала нехитрые пожитки и уехала на родину. Натке тогда было двенадцать, а Мише – семь.
Мать Нины к тому времени уже умерла, но остался маленький неказистый домик в селе Костромской области.
Саша вернулся на ГРЭС, и Нину не застал. Но вскоре получил письмо, где сообщала она свой адрес, рассказывала, как добрались и устроились. В доме ее после смерти матери поселили семью, пришлось дом делить на двоих. А ещё просила присмотреть она за Петром. Добрая душа.
Александр старался, понимал, что для Нины это важно. Но Петр, смотри за ним иль нет, спивался. Он темнел лицом, нарывался на беды. И через четыре года околел пьяный на морозе. Петра тогда перевели на другую стройку. Жене сообщили. Нина приехала его хоронить. Одна приехала без детей.
На похоронах не голосила, тихо шла за гробом, иногда хватая воздух глубоко, не справляясь с дыханием. Саша был рядом, взвалил на себя все. А большего он и не мог. Не мог он сразу после похорон заговорить о них, о будущем, не мог и когда провожал.
Поезд опять унес любимую, опять надо было ждать… Хотя бы год… Он писал. В письмах он был побойчее, не было того страха и трепета, как в жизни. Да и Нина была посмелей, откровенно рассказывала о жизни, о трудностях о работе и о детях. Дети уж казались Александру такими близкими…
Но ни слова в письмах не было о любви, о чувствах, о намерениях. Саша ждал.
А потом… А потом вдруг Нина перестала отвечать на письма. Саша писал и писал… Долго ещё писал, но ответа так и не было. Он перечитывал и перечитывал письмо последнее. «Вот и мы с Вами, Саша, потерялись в этом большом мире, и не судьба, видать, увидеться.» – писала Нина.
Неужто прощание это было? Неужто намек на то, что другие у нее отношения сложились там, в далёкой Костромской области?
Вскоре Саша так и решил. А жизнь повернула – оказался Александр в Сталинграде – строилась Волжская ГЭС. Работой и жил. Не вышло семьи, не случилось любви. Только Нина перед глазами. Хоть отношения однажды у него и были, но сам ушел – нечестно было жить без любви.
Долго не давали ему жилья, хоть стройка в Волжском и шла – неженатый. Но вот прошлой весной сдали несколько пятиэтажек, и получил Александр первый свой собственный угол – квартиру однокомнатную. Ходил из угла в угол, долго не мог поверить, что жить тут, кроме него, никто не будет. Но постепенно оброс кое-какой мебелью, хоть особого уюта и не получилось.
А Нина вспоминалась теперь все чаще… И он опять написал.
***
– Наташ, опять, – по меже шла Галина, махала конвертиком.
– Чего? – дородная высокая Наталья разогнулась от прополки, щурясь на солнце посмотрела на невестку, на юную жену брата Мишки.
– Чего-чего. Письмо… Думали уж забыл, а он опять пишет. Этот… Сашенька, полюбовничек матери.
– Что-о? Опять? Это ж надо! Вот привязался…
– Ну, я и – к тебе сразу. Думаю…
– Правильно. Уж ведь старые, а туда же …,– они вышли с межи, Наталья помыла руки в ведре, отерла о тряпку. Они сели на скамейку и раскрыли конверт.
– Ого! Квартиру получил, – нежности, заботы и беспокойства они не заметили, заметили только это.
– Правильно, что оградили мать от позора. Это ж надо – сморчок какой-то. Помню я его. Отец-то у нас статный был, весёлый. А этот…
– И чего она тогда отца на него променяла?
– Вот и променяла. Видать и пил отец поэтому. Ревнивый он был – страсть. Но меня любил очень, а мать шпынял. Ещё б не шпынять, если на таких вот она зарится. И всю жизнь так: все не по ней, все не так, как надо. Мы когда сюда к бабке Витькиной переехали, так она и начала – выживешь, говорит, бабку. А я чего? Разве выживала? Она сама к ней потом переметнулась, я ведь не гнала.
– Она такая. Все молчком молчком, а в глазах – укор. Чё я не вижу что ли? Все не по ней.
– А ты не гляди, делай, как надо тебе, да и всё…
– Как не глядеть-то? Я с вечера Миньке еды собрала. Возьмёшь, говорю, в дороге перекусишь. Так она все равно, назло мне, утром встала, накормила его. А я холодильник открываю – на месте все. Разревелась даже, обидно до чего. А она и бровью не ведёт.
– Витьке только моему не говори о письме. Злится он…
– А чего злится-то?
– А то. Не догадываешься? Его-то маманя, свекруха моя, тоже ведь замуж вышла уж когда он со мной гулял. С Колей этим он в дружбе, прям бежит к нему, как позовет. На рыбалку ездят… Тьфу… Я б не в жись…
– А Ниночка наша, помнишь, Егорку этого? Тоже ведь глаз положила. Я уж тогда напугалася. Но Мишка быстро с ним разобрался. Погоревала она, конечно, но ничего…
– Да она всегда только о себе думала, – с неистребимым чувством собственной правоты подытожила Наталья.
Наталью в селе уважали. Деловая молодая бабенка, все у нее в руках спорится. И в передовиках, и дома – порядок. Но уж если на кого распалится – держись.
Когда и почему мать попала к ней в немилость, непонятно. Может с кровью отцовской передалось? Может не прошли мимо материнские унижения? Да только жила в ней какая-то горькая обида на мать, на все ее поступки, на дела, на мысли.
Чтоб не предложила мать – Наталья встречала в штыки. Даже огромное желание матери, чтоб поехала дочь учиться, Наталья встретила в штыки – не поехала.
Она видела лицо матери, когда потихоньку от детей, вечерами, в уголочке писала она письма своему ухажеру и перечитывала письма полученные. Мать в минуты эти светлела лицом, тихо улыбалась, поправляла тяжёлый волос быстрым движением, прям, как девочка. Писала старательно, вздыхая полной грудью.
И в эти минуты Натка злилась. Отец помер не так уж и давно, а она… И накрутила она всех – нанесла подозрений Мишке, брату. Теперь и он уж ненавидел этого далёкого «жениха» матери, представлял во всей неприглядности, что мать была гулящая.
Конечно, помнил он побои, помнил и свои муки детские. В детстве боялся за мать. Но теперь было этому оправдание – из-за нее все, из-за матери. И когда Наташка начала письма перехватывать, а потом и вовсе договорилась с одноклассницей на почте, чтоб все письма отдавали ей, обрадовался.
– Мать, ты это брось! – говорить о таком с матерью было стыдно. Он хлебал щи, смотрел в тарелку.
– Ты о чем, сынок?
– Я о писаке этом. Девочка ты что ли – вишь, переписку любовную затеяла.
– Так какая она любовная-то? Пишет человек, давний знакомый.
– Ага. То-то ты летаешь потом, как девочка. Чё? Думаешь незаметно?
– Так чего же мне, как старухе, опустив голову ходить?
– А кто ты? Девочка разве? Вон уж – бабка.
– Бабка-то бабка, но ведь не старуха ещё.
И Михаил радовался, что писем больше не будет. Погорюет мать, да и забудет – Наташкины дети отвлекут, а скоро, может, и его дети.
И много лет писем не было. Сестра, конечно, не успокоилась, так и наговаривала на мать, превратно толковала все ее поступки, находила к чему придраться. Настроила она и Галину. Долго ль – настроить невестку против свекрухи. Теперь уж все дулись на мать по поводу и без…
А она, вроде как, и внимания не обращала. Привыкла что ли… Посмотрит на надутую обиженную сноху, выслушает придирки сына, да и дальше – за дела. Будто бы и не обижается, опять разговаривает, обсуждает дела, за пазухой тяжесть не держит.
– Миш! Этот опять письмо прислал. Спрашивает – свободна ли? Представляешь, каков хитрец. Мы с Наткой думали, дом оторвать хочет, а он пишет – квартира есть.
– Опять? Вот скотина! Дом! Ага, дом. Кто ему даст!? Матери письмо отдали?
– Нет, конечно. У Наташки оно, потом даст тебе почитать.
– Вот и хорошо. Нельзя ей эти письма видеть.
Но потом пришло ещё письмо, которое испугало всех. Александр писал, что приедет…
***
Резников Александр Иваныч начинал новый этап своей жизни, жизни немолодой, жизни долгой и нелегкой. И теперь, увидев село, он остановился, поставил чемодан и присел на него. Посидеть захотелось перед этим новым жизненным этапом.
Но сидел он не долго. Решительно встал и направился вперёд…
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ👇 👇 👇ПОЖАЛУЙСТА ,
НАЖМИТЕ НА ССЫЛКУ НИЖЕ (НА КАРТИНКУ)⬇
Следующая публикация
Комментарии 9
Александр взял Нину за руку.
– Приданое? – он вздохнул, – Воздух, которым мы вместе дышать станем, и тот – твое приданое, и тот – мое счастье. А остальное – мелочи. Настанет время и дети наши поймут нас. Ведь иначе и не может быть, Ниночка моя. Не может…
Вот она любовь (ниточка),как же без неё......