Предыдущая публикация
Хозяйка, мать с худым подобострастным лицом, хлопотала у стола, подставляя мрачному мужу то горячую картошку, то соленые огурцы, доливала в кружку квасу.
Не садилась, хоть и еле держалась на ногах, стояла возле.
Она прикрывала рукой распахивающуюся на груди блузку, на красной скуле растекался синяк. Только недавно прибежала она из сарая, куда потащил ее муж, только недавно слышали дети страшные звуки ударов и вскриков матери оттуда. Прибежала расхристанная, босиком, без платка, велела детям сидеть тихо, а сама бросилась накрывать на стол, открыла подвал, полезла за закуской.
А когда вылезала, вернулся отец. Он молча схватил дочь Серафиму за шкирку, смяв в кулак кофту сзади, и толкнул в подвальную открытую яму. Она не ожидала, не попала ногой на лестницу, упала, но испуганно зацепилась за край, сама уже быстро спустилась. Дверь подвала над ее головой громко захлопнулась.
Сергуня, старший, косился на братьев-сестер. Все перепуганно смотрели на отца, ждали, чтоб отпустил спать, или уснул от выпитого сам. Машка укачивала младшего, он, единственный, не почувствовав страха, вскоре уснул.
Сергуня и Машка только и понимали в чем дело. Остальные даже и не поняли причины неожиданной злобы отца, не поняли, чем провинились перед отцом мать и сестра Сима.
– Кто выпустит – убью! – стукнул ладонью по столу отец.
Он махнул рукой, прогоняя их, и детей, как ветром сдуло – разлетелись кто на печь, кто на полати, а Сергуня – вообще в сенник, хоть уж и стояли холодные осенние дни. Из дома хотелось бежать.
Он забрался под ватник, закопался в холодное сено, но не спалось. Он все смотрел в темноту ночи и думал о сестре и матери. Сцеплялись зубы, сжимались кулаки, которые запрятал он меж колен от холода, жаль было и мать, и Симку. Думы… думы…
И чего теперь?
То, что сестра на сносях он заметил гораздо раньше отца. Спрашивать в открытую не решился, но однажды заговорил об этом с Машкой, когда обирали они за домом малину.
– А Симка-то у нас не того ли?
Машка заморгала глазами, замотала головой, отрицая, а потом разрыдалась, выдавая тайну с головой. Не заметить она не могла, в их маленькой баньке, мылись четыре сестры уже самостоятельно, без матери. Мать парилась с отцом. Маленькие ещё могли и не приметить, а Машке четырнадцать, уж все понимала.
– Ты ешь малину-то, ешь! – успокаивал Сергуня Машку.
Но и самому было страшно не меньше. Что же будет-то теперь? Отец и не за такое избивал порой в кровь. Убьет ведь, или в лес заведет…
И вот тогда Сергуня дал себе слово, что убить сестру не даст. Пусть что хотят делают, только, чтоб живая осталась.
Но подумать-то подумал, а страх копился и копился внутри – отца он боялся, понимал его правоту часто. Не понимал только излишнюю жестокость. Страсть к битию, подзатыльникам, пинкам, нахлобучникам – была у отца в крови. И страсть эту оправдывал он добрыми намерениями.
Сергуня совсем замёрз, обхватил себя руками, скрючился. Домой идти не хотел. А Симка… Симка там в подвале мёрзнет вдвойне. И ничем он ей сейчас помочь не может. Отца сейчас лучше не трогать. Нельзя злить, а то за ружье ещё схватится. Оно у него тоже есть – припрятано.
Уж не раз грозился он применить его на людей.
– А пусть попробуют! – зло усмехался он, когда доходили до их деревни, стоящей далеко от города и больших сел, слухи о том, что новые власти стали отбирать нажитое имущество, уводить скот и даже забирать дома, отправляя целые семьи неведомо куда, – Пусть только сунутся! – Захар косился на старый бабкин еще сундук с тряпьем.
Сергуня и старшие дети знали, что там, завёрнутое в несколько старых тряпиц, прикрытое половиком, лежит у отца ружье, а к нему и патроны.
И только когда в окне избы потух свет, Сергуня неспешно вернулся в дом. Отец спал на животе поперек своей койки, заботливо укутанный матерью.
Сергуня подошёл к матери, которая лежала на полатях с младшими. В темноте не видно было, спит ли мать. Он наклонился, потрогал мать за плечо. Она молчала.
Даже луна не освещала сейчас избу. Сергуня трогал спящих, распознавая по дыханию, по волосам на голове.
Симки на полатях не было. Тогда Сергуня прокрался на кухню. Сначала сел на табурет – открывать подпол беззвучно не получится точно. Но главное, чтоб не проснулся отец, а он не проснется – пил весь вечер.
Подвальная дверь скрипнула и стукнула железным кольцом. Сергуня замер, а потом осторожно откинул дверь до конца, быстро и привычно нашупал ногами ступени, спустился, закрыл за собой подвал.
В подполе стояла темнота кромешная.
– Симка!
– Тут я, – в углу зашевелилась.
– Где?
Снизу за ногу подхватила его Сима, он нащупал ледяную ее руку, почувствовал дрожь.
– Пойдем наверх, застынешь!
– А отец?
– Спит он.
– Пойдем, – еле выговорила Сима, – Нет мочи…все равно уж помирать. Пусть убьет лучше. Только ты как же? Ведь и тебя убьет.
– А я убегу… Давно собираюсь! Вот денег бы накопить! Я б в революционеры пошел…говорят…
И тут наверху послышался скрип открываемой двери. Они подняли головы, увидели материнский профиль.
– Сим, выходь! … А ты как тут? – шептала мать, увидев Сергуню, – Грейтесь пока в баньке, а как отец зашевелится, позову.
Сергуня и Сима направились в баню. Сергуня затопил, мать принесла перекус и кипяток. Симка замкнулась, молчала, а Сергуня боялся спрашивать. Что он знал о женских делах?
Всю ночь стерегли отца, под утро Сима спустилась в подполье опять, изрядно утеплившись. Нашла она там и отцов тулуп, скинутый матерью.
А утром ждало их страшное отцово решение – вести Симку к Феодоре. Мать ревела, кидалась мужу в ноги. Но он сказал, что либо сам в лес уведет и пристрелит, либо – к Феодоре.
Захар и сам маялся. Дочь стрелять он не собирался, запугивал. Больше всего на свете боялся он позора для семьи, для дома, боялся, что скажут о нем, что не мужик он вовсе, коль детей своих распустил. Двое его детей, сын Григорий и дочь Аглая, жили уже отдельно, своими семьями. А если Симка такую славу им принесет, то младших замуж никто не возьмёт.
Была у Захара мысль – выдать Симку за одного старого своего знакомого, ровесника, вдовца Никодима. Поговорить, покаяться, признаться, что девка нагуляла, попросить скрыть позор и взять в жены молодую работящую Симку.
Но был тут один минус – тайну нужно было раскрыть. А коль откажет? Коль откажет, тайна сия уж не будет семейной, пойдет молва по ближайшим деревням о его семье. Да такая, что не приведи Господи.
Нет, лучше тайну эту не разглашать. Просто удалить ребенка, да и все. А делает это в их краях только фельдшер в Егорьеве и бабка Феодора. К фельдшеру путь закрыт – это слава верная. А вот Феодора… это выход. Сколько баб к ней перебегало! Говорят, уже стара, не берется, упрямая, как черт. Впрочем, она и является этим чёртом в женском обличии.
Не берется? Но ведь это – как подойти. Коль пообещать чего, заплатить хорошо, а нет, так и напугать… Куда она денется!
Жила Феодора верстах в семи от них. Жила одна, на лесном крутом спуске речном берегу, до которого и добраться-то можно лишь пешком. Совсем дикая старуха, однако ведавшая заговорами руды-крови, снятием переполохов да разными присухами. А ещё помогающая бабам в тяжёлых родах, и в тех случаях, когда роды были нежелательны.
А ещё умела старуха хранить молчание. Чужие тайны из нее калёным железом не вытянешь, хоть и были попытки у некоторых мужей. Говорят, и избу ей жгли не раз, и избивали в кровь, когда считали виноватой ее в колдовстве, да в напастях. Потому и оказалась вдали от людей, сама ушла.
Боялись ее, обходили берег тот стороной. А коли встречалась в лесу, убегали, уносили ноги подальше. Говорили, от одного взгляда ее человек начинал болеть и вскоре помирал от неведомых болезней.
Дети таили дыхание, слушая рассказы о старой лекарке-колдунье, их воображение распалялось. На этих рассказах выросла и Сима. В детстве, слушая эти чудеса, от страха она едва переводила дух.
А вот сейчас она приняла это решение отца на удивление спокойно. Спокойнее матери, старшего брата Сергуни и дрожащей от страха близкой сестрёнки Машки. Так, значит, так. Она уж ходила к реке, хотела утопиться, но девичья робость и неокрепший ещё дух погнали ее от реки. А может рассосётся все? Может поможет кто? Может будет спасение?
Но помочь было некому. Сама себе такую судьбу определила. Сама виновата.
Сима успокаивала плачущую мать, велела сестрёнке не бояться.
На дворе было уже холодно. Шла осень. Изба Захара Мишина была в их деревне самой большой, самой добротной избой. Была у него и хорошая ходовая кобыла, коровы, свиньи. Считался Захар хозяином зажиточным. Ездил в большое село торговать мясом и молоком.
Захар переживал, что в те края, где живёт старуха Феодора, не пройдет телега.
Направились ещё затемно, вчетвером, отец с матерью, Сергуня и Сима. На телегу водрузили мешки с овощами, связку потрошенных кур, ручной работы телогрейку, пуховый платок и ещё какие-то гостинцы, чтоб расплатится с Феодорой за услугу, чтоб не отказала. Отец скрипел зубами, нажитого было жаль.
Отец на дочь не смотрел, а если попадалась она на глаза, то морщился. На телегу ей сесть не разрешил, велел идти следом. Позорную свою миссию дочь должна была нести до конца.
Сейчас частый дождь превратил улицы в грязные лужи. Туман затянул деревню, едва виднелись сквозь мутную сквозницу старые избы, да сизый домок вился из их низеньких труб.
Сергуня то спрыгивал и шел рядом с сестрой, то заваливался на телегу. Дорога была не слишком длинная. Мать робко оглядывалась на них, все молчали. Началось бездорожье, телега вставала, ноги лошади скользили, вязли в грязи.
А как добрались до места, куда кобыла уже не пройдет, направились вперёд пешком. К реке пошли Сергуня и отец, оставив женщин смотреть за телегой. Дом Феодоры ещё предстояло найти. Оба не знали точно, где она живёт.
От дикого поля до реки лесу было немного. Но однако они заплутали. Не иначе, как ведьма водит. На лес упал густой туман, как разбавленным молоком укутало. Вдруг потеряли они ориентиры, и где тут река, где телега, поди найди. Еле вышли, усталые и взмокшие от упавшего на лес густого тумана. Захар с трудом дышал. Пошли, расползаясь сапогами по грязи, обратно к телеге. Решили переждать туман.
А потом пошли опять. На этот раз до реки дошли, направились берегом. Услышали клич петуха, на него и ориентировались. Наткнулись, наконец, на старухин двор.
Хуже подворья Захар не видывал. На берегу, под холмом стояла покосившаяся избушечка, со всех сторон подпёрта подпорками- бревнами. На задках – ещё постройки, похожие на землянки вырытые в холме. На лужайке возле ветхого жилища кипела масса всякой пернатой мелочи. Тут и куры, и жёлтые цыплята, и утки – все вперемешку. Когда заходил ветер, пух подымался столбом.
Однако тропка во дворе с обеих сторон обкошена, в окнах сверкает желтизна осени.
Захар с сыном подошли к избе. Отец стукнул. Сергуня, насыщенный сказками про Феодору, отвернулся слегка. Вдруг и правда – про взгляд-то. Слышно было, как натужно прошаркала по старым половицам внутри дома тяжёлая осевшая дверь, прошаркала и наружная.
А дальше все, как в сказке – старуха горбатая, косматая, крючконосая, кот и курочка ряба с выводком жёлтых попискивающих цыплят.
Бабка держала дверь рукой.
– Чё надо? – проскрипела.
Захар махнул сыну рукой, чтоб тот отошёл. Сергуня смотрел издали, как долго отец объяснял старухе цель их визита, показывал в сторону телеги, уговаривал. А потом перед ним резко захлопнулась дверь, отец растерянно оглянулся и через секунду остервенело начал бить в дверь руками и ногами.
– Открой, старая! Ты хочешь, чтоб я тебе хату поджёг? Хочешь, чтоб бошки твоим курям открутил? Открой! Убью!
Сергуня подошёл к отцу. Тот распаленный, жаловался:
– Ты подумай! К фельдшеру она меня посылает! Силу, говорит, утеряла! Не хочет браться, ведьма проклятая! Ну, я ей устрою, ну, покажу!
Отец уходить не собирался, но и делать поначалу ничего не стал, сел на удобные выдолбленные бревна лицом к реке, оглядывался на избу, выжидал. Бабка из избы не выходила. Сергуня топтался рядом.
Потом отец опять вскочил, начал долбить в окна и двери, предлагать плату или угрожать. Но старуха больше двери не открывала, как померла. Отец отдыхал и принимался за дело опять.
Сергуне даже жаль стало отца в этот момент, сейчас он винил Симку. Вот ведь наделала делов!
И вдруг совсем с другой стороны из осеннего жёлтого леса вышли Сима с матерью. Они несли мешок. А следом за ними, с палкой, ковыляла довольно бодро сама Феодора.
Захар вытаращил глаза. Получается бился он в пустую избу! Но как ушла Феодора? Обсуждая потом, решили, что есть у нее в доме лаз – на задки.
– Ташши свои плату! Умертвлю дитя! Придет сама девка, когда упущу, коли жива останется. А не останется – на тебе вина…
Сима казалась спокойной, усталой, и только смертная бледность лица свидетельствовала, насколько страшно ей сейчас. Она ещё раз глянула на мать, а та отвела взгляд, лишь перекрестила быстро. Казалось, мать состарилась лет на десять – сухая отцветшая кожа, страшно выпирающие скулы на сером лице.
Мужики пошли за оставшимся добром. А когда вернулись, по двору бродила лишь старуха. Так и не попрощался, не переглянулись даже с сестрой на прощание.
И что ее ждёт в этом страшном месте?
Сергуня передернул плечами и направился вслед за отцом к телеге. А когда уходил за холм, оглянулся и, как и мать, быстро перекрестил видневшуюся вдали избушку.
***
В избе Феодоры было сумрачно. Две комнаты всего. Посреди печь давно небеленная. В первой комнате – на всю стену иконы. Во второй – длинный стол, выскобленный, лежит на нем молитвенник. «Здесь на этом столе всё и произойдет» – решила Сима.
Больше всего она боялась боли. Однажды, когда полоскали она белье на мостках, прихватило её, почувствовала резкую боль в животе. Она скрючилась, лицо исказилось в гримасе. Она легла на мостки и стала кричать. Но её никто не услышал, мостки были далеко от деревни. Так и лежала долго скрюченная на мостках, пока не опустило. Полежав, переведя дыхание, потихоньку поднялась, с осторожностью дополоскала, держась одной рукой за живот.
Вот тогда она и поняла, осознала, что ждёт ребенка, поняла, почему раздается.
Не принято было обсуждать такие дела у них с матерью. Считалось, что девушка сама должна понять себя. Старшая сестра была давно замужем, матери Сима стеснялась, и в этом вопросе никто ее не просветил – мол, замуж выйдет, сама все поймет.
Но вышло, как вышло.
В избе старухи она забилась в угол рядом с печью. Косматая бабка ходила мимо нее, казалось, не обращая внимания. Сначала Сима вся сжималась, когда шуршала та рядом, а потом успокоилась. Чего бояться, коли сама и пришла.
А старуха подтапливала печь, что-то варила, шаркала старыми ногами по своей избе. Сима смотрела на цыплят, они возились около своей матери. Смотрела-смотрела, да так и уснула.
И в продолжении приснилось ей, что старуха взяла одного цыпленка в руку и сжала с силою, раздавила его насмерть – тонкая шейка цыпленка с редким пушком вытянулась и упала на ее черные морщинистые пальцы.
Сима резко проснулась. Перед ней стояла старуха, держала ковш с коричневым варевом.
– Пей! Сейчас вытащим из чрева твово плод. Пей всё, до капли!
Сима взяла горячее варево, под цепким старушечьим взглядом, глотнула. Было горько, как-то склизко, но терпимо.
«Уж скорей бы!» – подумала Сима и выпила весь ковш до капли.
– Уйди на двор с глаз моих. Как прихватит, в кусты бяги. Да подальше, а то птицу мне потравишь. А потом возвращайси быстро …
Сима вышла во двор, села на крыльцо. Солнце уже садилось за лесной холм, ограждавший противоположную сторону реки. Это сколько ж она проспала? Ровная тихая, как золотое зеркало, речка сверкала в камышах закатным солнцем. И было Симе почему-то совсем не страшно.
Но вот начала кружится голова, пришел и страх. Её замутило, и она стремглав бросилась к лесу, перепрыгивая через кусты, через завалившийся частокол. Её вырвало, а потом ещё несколько раз. Она задыхалась от навалившейся слабости. А потом вдруг зарезало в животе, как тогда, у реки, захотелось опорожниться, что она и сделала.
Казалось, что все внутренности ее опустились куда-то вниз и вот-вот выльются вместе с водой, которая лилась из нее отовсюду. Она испугалась, не рассчитала, измочилась, испачкалась. Слезы и сопли текли ручьем, ей было плохо, но она спустилась к реке, сняла с себя испачканную юбку, встала на колени на песке пологого берега и начала стирать ее, хватаясь за болезненный живот. Голова кружилась, прошибал пот, а по ногам бежала сукровица.
За этим занятием и нашла ее тут бабка Феодора.
– Ты чего делаешь-то, дура девка? Сказала же – опорожнишься, ко мне вернись! А ну, в дом! – старуха ударила ее палкой по спине.
Сима перепуганно подскочила и так, без юбки, держа в руках сырое свое бельишко, превозмогая боль и ревя, посеменила к дому. Старуха шла следом, бормоча проклятия.
Сима, перешагнув порог, присела, сжалась, боль была нестерпимой. Бабка тоже спешила, задохлась, поднимаясь в гору.
– Дура совсем, совсем дура девка! Ей рожать, а она стирать побегла. Вставай! – она подымала Симу за руку, а Сима вцепилась ей в руку. Было так больно, что сознание искало спасения хоть в ком-то, хоть в этой старухе.
И та заприговаривала:
– Стану я, раба Божья…
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ👇 👇 👇ПОЖАЛУЙСТА ,
НАЖМИТЕ НА ССЫЛКУ НИЖЕ (НА КАРТИНКУ) ⬇
Следующая публикация
Нет комментариев