Предыдущая публикация
Хочу познакомить своих читателей с удивительной женщиной с необыкновенной судьбой.
Иванова (Миеттинен) Хилья-Агнэтта Георгиевна, финка по происхождению, но с чистой русской душой более пятидесяти лет проработала медицинской сестрой в госпитале ветеранов войн.
Я работала с ней несколько лет и всегда помню, как она мне, тогда еще совсем молодой старшей сестре (а было чуть больше 23 лет) помогала в работе, советовала в самых не простых ситуациях. Хилья Георгиевна всегда была сдержанная, никогда не слышали, чтобы она повышала голос, была очень внимательная к пациентам и особенно к нам, молодым коллегам.
С великой благодарностью к ее младшей дочери Галине, с которой я дружна со школьных лет, за доверие и право опубликовать очерк о своей маме из книги памяти о репрессированных жителях костромской земли. Сама читала на одном дыхании, как приключенческий роман.
Следующая публикация
Комментарии 10
Хотим,
чтобы люди помнили…
Иванова
(Миеттинен) Хилья-Агнэтта Георгиевна ушла из жизни 28 декабря 2013 года, не
дожив до своего девяностотрехлетия сорок дней.
Сохранились ее воспоминания.
Я,
Иванова (Миеттинен) Хилья-Агнэтта Георгиевна, родилась в деревне Лемболово
Токсовского района Ленинградской области 11 февраля 1921года в 8 часов утра. Я
была третьим ребенком в семье. Первыми были Хельми-София и Лийсу-Алина. У меня
было два младших брата: Эйно-Матти и Юрьё.
Наших родителей звали София и Георгий Миеттинен.
Мой отец был по происхождению финн, а мама – шведка. Родители матери
...Ещёбыли очень богаты, имели прислугу. Жили они во Втором Лемболово. Было у них много коров, они продавали молоко
в Петербурге. Полевые работы выполняли наемные работники. Семья отца тоже жила
во Втором Лемболово. Папа был из
небогатой семьи, с двенадцати лет он жил в Петербурге у ч
Хотим,
чтобы люди помнили…
Иванова
(Миеттинен) Хилья-Агнэтта Георгиевна ушла из жизни 28 декабря 2013 года, не
дожив до своего девяностотрехлетия сорок дней.
Сохранились ее воспоминания.
Я,
Иванова (Миеттинен) Хилья-Агнэтта Георгиевна, родилась в деревне Лемболово
Токсовского района Ленинградской области 11 февраля 1921года в 8 часов утра. Я
была третьим ребенком в семье. Первыми были Хельми-София и Лийсу-Алина. У меня
было два младших брата: Эйно-Матти и Юрьё.
Наших родителей звали София и Георгий Миеттинен.
Мой отец был по происхождению финн, а мама – шведка. Родители матери
были очень богаты, имели прислугу. Жили они во Втором Лемболово. Было у них много коров, они продавали молоко
в Петербурге. Полевые работы выполняли наемные работники. Семья отца тоже жила
во Втором Лемболово. Папа был из
небогатой семьи, с двенадцати лет он жил в Петербурге у чужих людей,
зарабатывал на жизнь. Чтобы жениться на моей матери, папа написал ее родителям большое
письмо, в котором просил ее руки. Отец мамы дал согласие. Папа перевез семью в
Петергоф. Там они жили до революции. Затем семья вернулась в Лемболово, и мамин
отец отдал обещанное приданое: дом скотину, кур.
Сам папа
устроился работать в Ленинграде на Финляндскую железную дорогу багажным
раздатчиком, а впоследствии кондуктором. Мама не работала, она занималась
воспитанием детей. На ее плечах был дом, хозяйство. Наша семья была очень
музыкальной. Каждый умел играть на каком-либо одном или нескольких музыкальных инструментах.
Мы всей семьей часто пели божественные
песни, подыгрывая на домбре, мандолине, гармони.
Дома
...Ещёбыло много книг и журналов на финском языке, мы их читали. Также читали библию.
В Лемболово была хуторская система. Дома находились на большом расстоянии друг
от друга, а дальше хутора переходили в деревни. Лемболово было очень большим. В пяти
километрах от него было Мустилово, где жила тетя Аунэ, родная сестра отца. В четырех
километрах от них, рядом с большой дорогой (Кэкскольская дорога, ведущая в
Финляндию), жили родители матери. Мы, дети, учились в финской школе. В школу
ходили одни, без провожатых. Одежду мама шила сама на машинке «ZINGER» (она до сих пор хранится у нас как память).
Материал покупали, а мама шила все, вплоть до сумок, для изготовления которых
использовала фанеру. Пальто и обувь отец
привозил из Ленинграда. Учебники и тетради выдавали в школе, писали пером и чернилами.
Русский и немецкий при обучении являлись иностранными языками. Дома говорили
только на финском. Местность, где мы
жили, была очень гористая, нам приходи
Дома
было много книг и журналов на финском языке, мы их читали. Также читали библию.
В Лемболово была хуторская система. Дома находились на большом расстоянии друг
от друга, а дальше хутора переходили в деревни. Лемболово было очень большим. В пяти
километрах от него было Мустилово, где жила тетя Аунэ, родная сестра отца. В четырех
километрах от них, рядом с большой дорогой (Кэкскольская дорога, ведущая в
Финляндию), жили родители матери. Мы, дети, учились в финской школе. В школу
ходили одни, без провожатых. Одежду мама шила сама на машинке «ZINGER» (она до сих пор хранится у нас как память).
Материал покупали, а мама шила все, вплоть до сумок, для изготовления которых
использовала фанеру. Пальто и обувь отец
привозил из Ленинграда. Учебники и тетради выдавали в школе, писали пером и чернилами.
Русский и немецкий при обучении являлись иностранными языками. Дома говорили
только на финском. Местность, где мы
жили, была очень гористая, нам приходилось ходить с горы в гору несколько раз,
чтобы дойти до основной дороги. При
школе был интернат, где можно было жить, чтобы в морозы не ходить домой. Мама давала на эти дни продукты, так как там
можно было готовить, купить молоко. В школу я пошла семи лет. Это был деревянный
дом в трех километрах от нас. Рядом
располагалась воинская часть, и поэтому каждый ученик должен был иметь пропуск,
солдаты проверяли его при входе в школу. Училась я в финской школе семь лет.
Мама
часто посещала молитвенный лютеранский дом. Там было много музыкальных
инструментов: скрипка, гитара, домбра, гармонь. Под их звучание прихожане пели
молитвенные песни. Среди прихожан было много молодых мужчин, поэтому папа очень
ревновал маму и не очень разрешал ей туда ходить. Когда у мамы родился Юрье, отец вдруг решил,
что это не его сын, и, скорее всего, из-за этого не дал ему второго имени.
Эйно-Матти был очень спокойным, умным мальчиком, но, к сожалению, жизнь
...Ещёего была недолгой. Однажды отец взял Эйно в лес за брусникой. Там его в палец
укусила гадюка. Отец с ним сразу побежал в медпункт, –
благо, что рядом проводились военные маневры. Палец перетянули жгутом и
велели развязать через два часа. Когда палец развязали, рука тут же отекла до
плеча. Пришлось ложиться в больницу. Эйно там лечили. После выписки он стал
слабеть, худеть, хуже учиться, а затем потерял зрение. Брата снова положили в
больницу, где он и умер в во
Мама
часто посещала молитвенный лютеранский дом. Там было много музыкальных
инструментов: скрипка, гитара, домбра, гармонь. Под их звучание прихожане пели
молитвенные песни. Среди прихожан было много молодых мужчин, поэтому папа очень
ревновал маму и не очень разрешал ей туда ходить. Когда у мамы родился Юрье, отец вдруг решил,
что это не его сын, и, скорее всего, из-за этого не дал ему второго имени.
Эйно-Матти был очень спокойным, умным мальчиком, но, к сожалению, жизнь
его была недолгой. Однажды отец взял Эйно в лес за брусникой. Там его в палец
укусила гадюка. Отец с ним сразу побежал в медпункт, –
благо, что рядом проводились военные маневры. Палец перетянули жгутом и
велели развязать через два часа. Когда палец развязали, рука тут же отекла до
плеча. Пришлось ложиться в больницу. Эйно там лечили. После выписки он стал
слабеть, худеть, хуже учиться, а затем потерял зрение. Брата снова положили в
больницу, где он и умер в возрасте двенадцати лет. На похоронах были все
ученики школы. В этот день были отменены занятия.
Жили мы на пограничной полосе, в двенадцати километрах от финской
границы. В той местности, где мы жили,
было пятьдесят семь колхозов. Дом в Лемболово стоял на пригорке. Местность была
холмистая. Зимой все перемещались на лыжах – и старый, и малый, так как
заносило все снегом между холмами, и пешком было не пройти. Летом же было очень
красиво. Рядом был лесок, в котором было много ягод и грибов. Почти каждое утро
мама, пока мы спим, ходила в лес, набирала грибов и готовила. Она пекла вкусные пироги и ватрушки с
картошкой (по-фински – каккара). У нас было свое молоко и свои овощи с огорода.
В бочке мама замачивала бруснику (замораживала), чтобы печь с ней пироги зимой.
Убранство в доме было скромным: вдоль стен стояли скамейки, на них спали,
постелив соломенные матрацы, посередине стоял стол, в углу – сундуки.
В 1935 году население приграничных районов стали выселять сначала
больше всего в Сибирь. Мы попали в третью волну переселения, когда можно было
выбирать место жительства. Семья
переехала к отцу в Ленинград, где он жил в ведомственной квартире от железной
дороги, на которой работал, рядом с Финляндским вокзалом. Это было летом.
Пришлось все бросить – засаженные поля, грядки… Продали скот. Все делалось в срочном
порядке. Мама оставила записку на дверях:
«Прошу не разрушать наш дом». Осенью приехали, чтобы выкопать картошку (отец
выхлопотал справку - разрешение на поездку), но все было вытоптано. Правда, дом
не был разрушен…
...ЕщёОтец
работал багажным раздатчиком кондукторского резерва при станции Ленинград Финляндской
Октябрьской железной дороги и проживал по адресу: Ленинград, Финский переулок д.10
кв. 92. Он был творческим человеком. В клубе
железнодорожников отец участвовал в художественной самодеятельности и играл в
спекта
В 1935 году население приграничных районов стали выселять сначала
больше всего в Сибирь. Мы попали в третью волну переселения, когда можно было
выбирать место жительства. Семья
переехала к отцу в Ленинград, где он жил в ведомственной квартире от железной
дороги, на которой работал, рядом с Финляндским вокзалом. Это было летом.
Пришлось все бросить – засаженные поля, грядки… Продали скот. Все делалось в срочном
порядке. Мама оставила записку на дверях:
«Прошу не разрушать наш дом». Осенью приехали, чтобы выкопать картошку (отец
выхлопотал справку - разрешение на поездку), но все было вытоптано. Правда, дом
не был разрушен…
Отец
работал багажным раздатчиком кондукторского резерва при станции Ленинград Финляндской
Октябрьской железной дороги и проживал по адресу: Ленинград, Финский переулок д.10
кв. 92. Он был творческим человеком. В клубе
железнодорожников отец участвовал в художественной самодеятельности и играл в
спектаклях. В Ленинграде я пошла учиться в восьмой класс. Приехав в Ленинград, мы стали учиться говорить
на русском языке. Только для старшей Хельми-Софии это было затруднительно. После восьмого класса я поступила в ФЗУ
(фабрично-заводское училище) на Печатном дворе. Проучилась я там совсем недолго…
Однажды, 21 октября 1937 года отца вызвали к начальнику станции (так
сказал человек, пришедший к нам домой). Отец надел валенки, набросил шинель и ушел.
Больше мы его не видели. Утром мама пошла к начальнику станции узнать о муже,
но оказалось, что тот его не вызывал. Тогда мама, предполагая самое худшее,
пошла в тюрьму. Ее предчувствие оправдалось: мужа арестовали. Ей велели принести сменное белье, а на третий
день сказали, что мужа выслали в северные лагеря как врага народа без права
переписки на десять лет.
Отец был арестован УНКВД Ленинградской
области. Только позднее мы узнали, что он обвинялся в том, что с 1935 года
являлся участником финской шпионско-диверсионной группы, действовавшей на
финляндском участке Октябрьской железной дороги, и по заданию финской разведки
занимался сбором сведений шпионского характера, а также проводил финскую
националистическую контрреволюционную агитацию. Папа был осужден 10 декабря 1937
года и приговорен к высшей мере наказания – расстрелу по статье 58-6, 58-10, 58-11
УК РСФСР. Приговор был приведен в исполнение 16 декабря 1937 года в Ленинграде.
Тем не менее в начале шестидесятых, после
многочисленных запросов в военную прокуратуру Ленинградского военного округа,
нам, детям, сообщили, что папа был
сослан в северные лагеря, работал на
рудниках и там умер от цирроза печени,
уже после войны. Только позднее мы узнали правду.
В 1995 году из Военной
...Ещёпрокуратуры Ленинградского военного о
Отец был арестован УНКВД Ленинградской
области. Только позднее мы узнали, что он обвинялся в том, что с 1935 года
являлся участником финской шпионско-диверсионной группы, действовавшей на
финляндском участке Октябрьской железной дороги, и по заданию финской разведки
занимался сбором сведений шпионского характера, а также проводил финскую
националистическую контрреволюционную агитацию. Папа был осужден 10 декабря 1937
года и приговорен к высшей мере наказания – расстрелу по статье 58-6, 58-10, 58-11
УК РСФСР. Приговор был приведен в исполнение 16 декабря 1937 года в Ленинграде.
Тем не менее в начале шестидесятых, после
многочисленных запросов в военную прокуратуру Ленинградского военного округа,
нам, детям, сообщили, что папа был
сослан в северные лагеря, работал на
рудниках и там умер от цирроза печени,
уже после войны. Только позднее мы узнали правду.
В 1995 году из Военной
прокуратуры Ленинградского военного округа по почте пришла справка: Миеттинен
Георгий Георгиевич реабилитирован 24.03.1958 года Военным трибуналом
Московского военного округа посмертно. На основании ч.3 ст.21 Закона РФ «О
реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991г. Иванова (Миеттинен) Хилья-Агнетта Георгиевна
признается пострадавшей от политических репрессий. В 2000 году пришел еще один документ, в
котором было сказано: «Определением Военного Трибунала Московского военного
округа от 24 марта 1958г. постановление Комиссии НКВД и Прокурора СССР от 10
декабря 1937 г. отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава
преступления. Миеттинен Георгий Георгиевич реабилитирован». В письме указали
место захоронения: в районе п. Левашово Выборгского района г. Ленинграда. Там в настоящее время сооружен мемориал.
После того, как арестовали папу, маму
вызвали в НКВД. Нам дали три дня, чтобы
мы выехали из Ленинграда как семья врага народа. Можно было ехать в любое
место, но не в столицу и не в областные центры. Мы поехали в Кострому, которая
тогда входила в состав Ярославской области. Сестра моего отца, тётя Ауне, предложила
нам приехать в Кострому. Уезжая, с собой взяли только то, что смогли унести в
руках, а оставшееся продать не успели. Моя мама так и не узнала, что ее муж
расстрелян, она ждала его и надеялась на встречу. 12 мая 1945 года она умерла в возрасте пятидесяти
двух лет от туберкулеза позвоночника.
Первое
время мы жили у тети Симы, знакомой моей тети, в однокомнатной квартире. Впятером ютились на кухне. Затем переехали к ее знакомой на Больничную
улицу. Каждую неделю нам надо было ходить в милицию отмечаться. Хельми перебралась
к тете Аунэ. Она устроилась работать разнорабочей на фанерный комбинат. На тот момент, когда нас высылали из
Ленинграда, Лийсу-Алина училась в Лесотехнической академии. Ей оставалось
написать диплом, но защититься не удалось, так как она её исключили из ВУЗа как
дочь врага народа. В Костроме Лийсу долго не могла найти хорошую работу,
так как была из семьи репрессированных. Потом она все же устроилась работать
чертежницей. Как самую образованную из всей семьи, Лийсу часто вызывали в
Ярославль, пытались завербовать и заставить работать осведомителем. Сестра не
соглашалась, ее часто увольняли. Все же впоследствии она работала на фабрике
«Знамя труда», затем на «Искре Октября».
Моему младшему брату Юрье (Юре)
...ЕщёПервое
время мы жили у тети Симы, знакомой моей тети, в однокомнатной квартире. Впятером ютились на кухне. Затем переехали к ее знакомой на Больничную
улицу. Каждую неделю нам надо было ходить в милицию отмечаться. Хельми перебралась
к тете Аунэ. Она устроилась работать разнорабочей на фанерный комбинат. На тот момент, когда нас высылали из
Ленинграда, Лийсу-Алина училась в Лесотехнической академии. Ей оставалось
написать диплом, но защититься не удалось, так как она её исключили из ВУЗа как
дочь врага народа. В Костроме Лийсу долго не могла найти хорошую работу,
так как была из семьи репрессированных. Потом она все же устроилась работать
чертежницей. Как самую образованную из всей семьи, Лийсу часто вызывали в
Ярославль, пытались завербовать и заставить работать осведомителем. Сестра не
соглашалась, ее часто увольняли. Все же впоследствии она работала на фабрике
«Знамя труда», затем на «Искре Октября».
Моему младшему брату Юрье (Юре) было
всего одиннадцать лет, когда мы приехали в Кострому. Когда ему исполнилось шестнадцать,
он был вызван в военкомат как сын врага народа и под конвоем, как арестованный,
отправлен в неизвестном нам направлении. Потом мы узнали, что его отправили в
Буй и заставили работать на стройке. Мальчик был очень щуплый, небольшого
роста, слабый и болезненный. Там он заболел тифом, лежал в больнице. Вышел оттуда еле живой. Люди, которые работали
вместе с ним, посоветовали убегать, пока жив. Юра так и сделал. Он долго
добирался на попутках. Приехал домой вшивый, худой, ослабленный. Мама долго его
выхаживала. Когда брат поправился, устроился на работу на фанерный комбинат,
выучился на столяра. Там он познакомился со своей будущей женой. Проработал он
на фанерном комбинате до самой пенсии.
В
Костроме, я много читала книг на русском, чтобы лучше освоить язык. В шестнадцать лет мне удалось найти работу в
типографии переплетчицей (переплетали старые книги), но работа эта мне не
понравилась, и я устроилась на обувную фабрику. Меня определили работать на обувном
станке. Через некоторое время директор Мишкин Михаил Ефимович перевел меня в
контору на должность табельщицы-секретаря. На фабрике я работала с 6 утра по 12 часов в
день. Параллельно шесть с половиной
месяцев я училась на курсах медсестер. Летом
1943 года, окончив курсы, я стала проситься на фронт, но меня не взяли. Наверное,
тоже по политическим мотивам! Все
девчонки, с которыми я училась, ушли на фронт. Меня же вызвали в военкомат и
дали направление в военный госпиталь №3031 медсестрой. Госпиталь считался
туберкулезным. Там лежали солдаты с открытой формой туберкулеза. Я плакала, потому что было страшновато.
Начальник госпиталя Айзенбер Михаил Ефимович мне сказал: «Какая ж ты глупая!
Все сюда просятся работать, а ты не хочешь. Здесь хорошие условия и
дополнительный паек – двести граммов хлеба».
Меня определили работать в офицерской палате. Ходила на обход с
...Ещёврачом, с собой всегда была тетрадь, в которую записывала назначения и данные о
больном. Каждому больному в своих палатах делала внутривенно уколы хлористого
кальция, глюкозы, ставила банки, горчичники, компрессы, делала перевязки,
делала пробу манту. Лежачих больных кормили в палате. Сами раздавали пищу. Работат мне нравилось, хотя было тяжело. Нам платили
чуть больше, чем в других больницах. Во время войны Кострому не бомбили, но мы видели,
как бомбили Ярославль. Наш госпиталь назывался Эвакогоспиталь, то есть в него
поступали эвакуированные из других госпиталей. В Костроме было всего пять
госпиталей: наш – на улице Школьной, еще два – на улице Ленина и на
Первомайской – эвакогоспитали, а два остальные – хирургические. До конца 1943 года наш госпиталь считался
туберкулезным, а потом тоже стал хирургическим. В госпитале работникам, как и
на других предприятиях, выдавали карточки, где пере
Меня определили работать в офицерской палате. Ходила на обход с
врачом, с собой всегда была тетрадь, в которую записывала назначения и данные о
больном. Каждому больному в своих палатах делала внутривенно уколы хлористого
кальция, глюкозы, ставила банки, горчичники, компрессы, делала перевязки,
делала пробу манту. Лежачих больных кормили в палате. Сами раздавали пищу. Работат мне нравилось, хотя было тяжело. Нам платили
чуть больше, чем в других больницах. Во время войны Кострому не бомбили, но мы видели,
как бомбили Ярославль. Наш госпиталь назывался Эвакогоспиталь, то есть в него
поступали эвакуированные из других госпиталей. В Костроме было всего пять
госпиталей: наш – на улице Школьной, еще два – на улице Ленина и на
Первомайской – эвакогоспитали, а два остальные – хирургические. До конца 1943 года наш госпиталь считался
туберкулезным, а потом тоже стал хирургическим. В госпитале работникам, как и
на других предприятиях, выдавали карточки, где перечислялись продукты, которые
можно получить за деньги. Если потеряешь карточку, то уже нигде ничего не
купишь. Для рабочего норма хлеба была 600 граммов, а пенсионерам и детям – по 400.
Мы получали хлеб по всем карточкам, какую-то часть его продавали, а на
вырученные деньги покупали на базаре картошку.
В госпитале работали по сменам. Больных привозили с Калининского
фронта, там были болота. Воюя там, солдаты простужались и заболевали туберкулезом.
Позднее, когда госпиталь стал хирургическим, в него стали поступать раненые с
разных фронтов. Кормили всех хорошо. Выздоравливающих водили в драматический
театр. В госпитале работали, в основном, молодые девушки от двадцати до
двадцати трех лет, все по направлению от военкомата. Госпиталь был тыловой и не был придан ни к
одной из воинских частей, поэтому все работающие в нем позднее не считались
участниками войны. Раненых поступало очень много, в палатах лежало по десять
человек. На каждом этаже по шесть-семь
палат. К нам поступали из других госпиталей с ранениями разной степени
сложности. Часто приходилось самим на носилках поднимать их на второй этаж или
тащить на себе по лестнице. Очень уставали, но старались, как могли. В основном, привозили одну молодежь. Их было очень жаль. Мы заменяли раненым и мать,
и сестер, отдавая им все свое тепло. Во
время лечения, непосредственно в госпитале для инвалидов проводились курсы
сапожников, фотографов, чтобы они, выйдя из госпиталя, могли работать. Ребята учились фотографировать, поэтому у нас оказалось
много фотографий о том времени. На курсах сапожников шили тапочки для
сотрудников и больных. Почти каждый вечер в актовом зале показывали кино.
Больные, кто умел, играли на пианино и баяне, остальные танцевали. Медсестры переписывались с солдатами, которые
снова уходили на фронт.
Первая моя любовь была в госпитале. Родом Костя Колобов был с Урала.
Лежал Костя у нас девять месяцев. Когда закончилась война, его выписали домой.
Мы с ним переписывались полтора года. Затем Хельми стала перехватывать письма, боясь,
что я уеду к нему на Урал. Я думала, что Костя меня забыл. И только позднее, когда к нам в Кострому
приехала моя двоюродная сестра Импи, я от нее узнала о «работе» Хельми. Однажды я получила письмо от
Кости, которое он послал через женщину, ехавшую в Кострому. Он просил передать
его мне из рук в руки в госпитале, на письме был и обратный адрес. Я ответила Косте,
что писем не получала, что я уже замужем. Вскоре и Костя женился; его жену звали Валя.
Так Хельми круто изменила мою судьбу.
Мой будущий муж Александр
...ЕщёИванов поступил к нам в госпиталь с ранением в плечо и в ногу. Ногу ему
пришлось ампутировать ниже колена, так как началась гангрена. Воспаление не
снималось, и операцию пришлось повт
Первая моя любовь была в госпитале. Родом Костя Колобов был с Урала.
Лежал Костя у нас девять месяцев. Когда закончилась война, его выписали домой.
Мы с ним переписывались полтора года. Затем Хельми стала перехватывать письма, боясь,
что я уеду к нему на Урал. Я думала, что Костя меня забыл. И только позднее, когда к нам в Кострому
приехала моя двоюродная сестра Импи, я от нее узнала о «работе» Хельми. Однажды я получила письмо от
Кости, которое он послал через женщину, ехавшую в Кострому. Он просил передать
его мне из рук в руки в госпитале, на письме был и обратный адрес. Я ответила Косте,
что писем не получала, что я уже замужем. Вскоре и Костя женился; его жену звали Валя.
Так Хельми круто изменила мою судьбу.
Мой будущий муж Александр
Иванов поступил к нам в госпиталь с ранением в плечо и в ногу. Ногу ему
пришлось ампутировать ниже колена, так как началась гангрена. Воспаление не
снималось, и операцию пришлось повторять три раза. Саша долго лежал в моей
палате. Как-то я сказала подруге, что мне нравится этот солдатик, и она
проболталась ему. Саша стал за мной ухаживать. Когда выписался из госпиталя, часто
приходил к нам домой. Он понравился моей матери и сестре. Саша сделал мне предложение,
и мы сыграли свадьбу.
В госпитале
(впоследствии госпитале инвалидов Великой Отечественной войны) я проработала пятьдесят
лет, всю свою жизнь. Вела общественную работу в месткоме. Меня посылали по
заявлениям проверять состояние жилья тех, кто просил квартиры: я была в
жилищно-бытовой комиссии. Участвовала в стрелковых соревнованиях, занимала
первые места. Мне было присвоено звание «Ворошиловский стрелок».
В браке с мужем я прожила пятьдесят лет, до самой его смерти в 1998
году. Сначала жили на съемной квартире,
затем мужу дали комнату в бараке на Ново- Полянской улице. Там у нас родились
дети: Юрий 1948-го, Ирина 1949-го и Галина 1957-го года рождения. Все получили
высшее образование: Юрий и Галина – музыкально-педагогическое, а Ирина –
художественно-педагогическое. У меня шестеро внуков, правнучка и правнук. Не
знаю, как сложилась бы моя жизнь и жизнь моих родных, если бы не было этих
страшных событий… Возможно, нам пришлось бы остаться в Ленинграде в блокаду…
Кто знает? Каток сталинских репрессий проехал по нашим судьбам. Мама прожила слишком короткую жизнь, сестры –
жили тоже недолго, и только мы с младшим братом живем и хотим, чтобы люди
помнили о том, что было…
Подготовила к публикации
Галина Александровна
Данилова (Иванова), дочь