По мнению многих литературоведов, Черубина была одной из самых ярких мистификаций серебряного века. Благодаря безобидному розыгрышу Максимилиана Волошина, внешне малопривлекательная, вполне заурядная учительница и переводчица Елизавета Ивановна Дмитриева превратилась в соблазнительную красавицу–графиню, жгучую испанку, у ног которой были такие завидные женихи, как Николай Гумилёв, Константин Сомов, Сергей Маковский и многие другие. 1 сентября 1909 года издателю журнала «Аполлон» Сергею Маковскому были присланы стихи, подписанные псевдонимом Черубина де Габриак. С этого момента начинается удивительная литературная история прекрасной незнакомки, совпавшая с самым счастливым, светлым периодом жизни Елизаветы Дмитриевой. Это было время признания и всеобщей любви:

Есть на дне геральдических снов
Перерывы сверкающей ткани;
В глубине анфилад и дворцов,
На последней таинственной грани,
Повторяется сон между снов.

В нем все смутно, но с жизнию схоже…
Вижу девушки бледной лицо,—
Как мое, но иное, — и то же,
И мое на мизинце кольцо.
Это — я, и все так не похоже.

Никогда среди грязных дворов,
Среди улиц глухого квартала,
Переулков и пыльных садов —
Никогда я еще не бывала
В низких комнатах старых домов.

Но Она от томительных будней,
От слепых паутин вечеров —
Хочет только заснуть непробудней,
Чтоб уйти от неверных оков,
Горьких грез и томительных будней.

Я так знаю черты ее рук,
И, во время моих новолуний,
Обнимающий сердце испуг,
И походку крылатых вещуний,
И речей ее вкрадчивый звук.

И мое на устах ее имя,
Обо мне ее скорбь и мечты,
И с печальной каймою листы,
Что она называет своими,
Затаили мои же мечты.

И мой дух ее мукой волнуем…
Если б встретить ее наяву
И сказать ей: «Мы обе тоскуем,
Как и ты, я вне жизни живу», —
И обжечь ей глаза поцелуем. ЧЕРУБИНА ДЕ ГАБРИАК

Нет ничего удивительного в том, что носительница яркой маски Черубины де Габриак Елизавета Дмитриева под влиянием нового, обольстительного образа стала кардинально менять свою манеру поэтического письма. Иными стали способы организации художественного времени и пространства, образная система и лирические настроения поэтессы, вся жизнь которой разделилась на два периода — до и после мистификации. Если ранее стихи малоприметной, картавящей, слегка прихрамывающей после туберкулёза учительницы Дмитриевой были посвящены в основном несчастной любви, то для новоиспечённой властительницы мужских сердец главными чертами становятся горделивая отрешённость от всего мирского, внутренняя свобода и столь присущая роковым женщинам порочность на грани с развращённостью и приверженностью тёмным силам:

Тоска, тоска, а с нею вещий,
Неиссякающий восторг,
Как будто вид привычной вещи
В ней бездны тёмные исторг.

И видит в зеркале не пряди,
А изнутри, в зеркальной глади,
Растущий в пламени огонь.

Душа свободна. Нет предела,
И нет ей места на земле, —
И вот она покинет тело,
Не отражённое в стекле.

Священной, непонятной порчи
Замкнётся древнее звено,
И будет тело биться в корчах,
И будет душу звать оно.

Но чрез него неудержимо
Несётся адских духов рой…
Пройди, пройди тихонько мимо,
Платком лицо её закрой!

Людским участием не мучай!
Как сладко пробуждаться ей
Из тёмной глубины падучей
Среди притихнувших людей.

Марина Цветаева говорила: «в этой молодой школьной девушке…жил нескромный, нешкольный дар, который не только не хромал, а как Пегас, земли не знал».

С появлением Черубины де Габриак весь этот внутренний огонь, более ничем не сдерживаемый, вырывается наружу. Стихия огня, пламени становится центральным мотивом в творчестве поэтессы. И пламя это бывало разным — то чистым сиянием свечи, то адским огнём:

Где б нашей встречи ни было начало,
Ее конец не здесь!
Ты от души моей берешь так мало,
Горишь еще не весь!

И я с тобой всё тише, всё безмолвней.
Ужель идем к истокам той же тьмы?
О, если мы не будем ярче молний,
То что с тобою мы?

А если мы два пламени, две чаши,
С какой тоской глядит на нас Творец…
Где б ни было начало встречи нашей,
Не здесь — ее конец!

Порочность и религиозность причудливо сочетались в стихах Черубины. По придуманной Волошиным легенде она была ревностной католичкой, получившей строгое воспитание в монастыре. За каждым её шагом день и ночь следят строгий отец и ее исповедник, монах-иезуит, поэтому общение напрямую ей заказано — возможна только переписка. Черубина постоянно намекала в текстах на то, что, скорее всего, уйдёт в монахини и замолчит навсегда. Такой имидж требовал некоего аскетизма — порой нарочитого, внешнего, но таковы были правила игры:

О, сколько раз, в часы бессонниц,
Вставало ярче и живей
Сиянье радужных оконниц
Моих немыслимых церквей.

Горя безгрешными свечами,
Пылая славой золотой,
Там, под узорными парчами,
Стоял дубовый аналой.

И от свечей и от заката
Алела киноварь страниц,
И травной вязью было сжато
Сплетенье слов и райских птиц.

И, помню, книгу я открыла
И увидала в письменах
Безумный возглас Гавриила:
«Благословенна ты в женах».

Тёмный огонь желаний и земных соблазнов нередко берёт верх над монашескими устремлениями. Как любую женщину, Черубину манит запретный плод, и она не боится божьего возмездия за свои прегрешения. Скорее наоборот, перспектива такого богоотступничества её привлекает, и в этом смысле она более похожа не на ревностную строгую католичку, а на любопытную ветхозаветную Еву:

В быстро сдёрнутых перчатках
Сохранился оттиск рук,
Чёрный креп в негибких складках
Очертил на плитах круг.

В тихой мгле исповедален
Робкий шёпот, чья-то речь.
Строгий профиль мой печален
От лучей дрожащих свеч.

Я смотрю игру мерцаний
По чекану тёмных бронз
И не слышу увещаний,
Что мне шепчет старый ксёндз.

Поправляя гребень в косах,
Я слежу мои мечты, —
Все грехи в его вопросах
Так наивны и просты.

Ад теряет обаянье,
Жизнь становится тиха, —
Но как сладостно сознанье
Первородного греха…

Иногда Ева удачно маскируется под библейскую Марию Магдалину. Образ Христа, нередкий в творчестве Дмитриевой, преподносится в неожиданном ключе. Это уже не просто учитель, вызывающий у своей ученицы благие чувства и священный трепет — это тот, кого хочется соблазнить, украсть у небес ради земного счастья, даже если ради этого придётся пойти на преступление, использовать тёмную магию ворожбы и колдовства. Так христианское, библейское соединяются с языческим:

Жалит лоб твой из острого терния
Как венец заплетенный венок,
И у глаз твоих темные тени.
Пред тобою склоняя колени,
Я стою, словно жертва вечерняя,
И на платье мое с твоих ног
Капли крови стекают гранатами…

Но никем до сих пор не угадано,
Почему так тревожен мой взгляд,
Почему от воскресной обедни
Я давно возвращаюсь последней,
Почему мои губы дрожат,
Когда стелется облако ладана
Кружевами едва синеватыми.

Пусть монахи бормочут проклятия,
Пусть костер соблазнившихся ждет, —
Я пред Пасхой, весной, в новолунье,
У знакомой купила колдуньи
Горький камень любви — астарот.
И сегодня сойдешь ты с распятия
В час, горящий земными закатами.