Предыдущая публикация
Сияние.
(часть 1)
Шум работающего вертолётного двигателя ощутимо давил на барабанные перепонки. В отличие от пилотов у нас десанта шлемофонов не было и мы рефлекторно втягивали головы в плечи, словно черепахи, пытаясь не оглохнуть. И каждый из десантной группы кидал то и дело нервные взгляды на лампочки сигнальной панели, закреплённой под потолком кабины. Скоро должен был загореться белый сигнал – 10 минут до высадки.
Я повернул голову налево и постарался рассмотреть получше своего нового напарника. У нас практически не было времени, как следует познакомиться. Точнее время было, целый месяц совместных тренировок по огневой и оперативно-тактической подготовке, но вот желания или даже настроения общаться не было. Нет, мы, конечно, обсуждали все предстоящие задания и постоянно обменивались оперативной информацией, но… наше общение так и не вышло за профессиональные рамки. Всему виной была та отчуждённость, которую я не переставал испытывать вот уже два месяца с момента гибели моего предыдущего напарника Курта. Мысль о том, что он был «предыдущим» вызвала отвращение, словно где-то под лёгкими всколыхнулось, что-то мерзкое. Наш батальонный психолог назвал это чувство «весьма позитивным признаком человечности». Позитивным… ну да, учитывая специфику моей профессии любые проявления человечности, даже такие болезненные, можно считать хорошим знаком. Говорят, большинство снайперов из группы зачистки быстро спекаются. Попытки забыться в алкогольном или наркотическом бреду, чтобы если не избавиться насовсем, то хотя бы размыть до абстрактного состояния сонмы бледных лиц своих жертв – вот что скрывается под короткой формулировкой «Профессиональное выгорание» в личном деле снайпера. Я тяжело переносил смерть напарника. Мы были не просто коллегами, сослуживцами или друзьями. Мы были как сиамские близнецы, идеально дополняющие друг друга. После трагического завершения нашего последнего задания, я попал в военный госпиталь под Киевом. Врачи сказали, что я пришёл в себя практически сразу как поступил к ним. Через два дня ко мне явился командир отряда и сообщил, что мой напарник погиб, скончался от полученных ран во время эвакуации. Я провалялся в госпитале почти три недели и всё это время убеждал себя, что Курт жив, просто лежит в каком-то другом госпитале в реанимации. Я находил бесконечное количество вполне логичных и правдоподобных объяснений. Что его подобрали учёные или сталкеры и, так как он был без документов и каких-либо знаков различия, то никто и не сообщил об этом в штаб, и что сейчас он просто лежит в какой-нибудь из палат полевого госпиталя в Чернобыле-7 или ещё где-то. Эти мысли поддерживали во мне надежду и наверное даже жизнь. Но вернувшись в расположение батальона и сев на койку в кубрике нашего отряда, я вдруг очень чётко осознал, что остался один. Спустя недельного курса психологической реадаптации мне представили моего нового напарника, и начался курс слаживания снайперской пары.
Как и я, он был из семьи военного, не определившийся в жизни, но рано открывший в себе талант к меткой стрельбе. Внешне мой новый напарник тоже был похож на меня: среднего роста, всегда гладко выбрит с коротким ёжиком тёмно-русых волос на голове. Только глаза у нас были разные. У него серо-зелёные, не выразительные и какие-то скучающие. У меня чёрные, окружённые сеткой мелких мимических морщин. Батальонный психолог называл мой взгляд колючим и советовал не смотреть долго в глаза людям, на которых я захочу произвести хорошее впечатление.
Единственной полезной информацией, которую я узнал о моём новом напарнике за время курса слаживания - это его позывной «Вили» и то, что он отличный наводчик. Сам Вили был молчалив и в друзья ко мне не рвался. Меня это вполне устраивало...
Следующая публикация
Нет комментариев