Мой первый рассказ.

КАИН И АВЕЛЬ. АВЕЛЬ И КАИН?
Он не любил вечера. Не любил этого тягостного ожидания, когда откроется дверь, в комнату войдёт человек в серой шинели и, уверенно подойдя к столу, положит на него листок бумаги с написанными на нём именами. Этот невзрачный прямоугольник, более всего подходящий для растопки печи-буржуйки, стоявшей в тёмном углу помещения. Но, несмотря на всю свою невзрачность, он, против воли, приковывал к себе внимание и рука, уже было протянувшаяся к нему, чтобы скомкать и брезгливо отбросить прочь, всякий раз замирала в нерешительности, затем аккуратно поднимала его и подносила к свету керосиновой лампы, освещавшей скромный кабинет комиссара Самарского ГубЧК.
Взгляд скользил по списку фамилий, большей частью, незнакомых; впрочем, иногда мелькали имена, вызывавшие смутные или вполне отчётливые образы. В таких случаях Комиссар быстро переводил взгляд ниже и торопливо пробежав список, ставил росчерк в правом углу, там, где заканчивалась последняя строка, после чего, вернув лист человеку в шинели и, дождавшись, когда тот закроет за собой дверь, долго сидел, ссутулив плечи и, отрешённо глядя на неяркий огонёк керосинки, погружался в одному ему известные мысли. Иногда он подходил к буржуйке и садился, скрестив ноги по турецки, прислушивался к треску горящих щепок, зная, что завтра утром он услышит совсем иной треск...
Судьба Комиссара часто играла с ним в орлянку. Рождённый в семье профессора философии Московского Университета, он рано увлёкся левыми идеями, что, впрочем, не помешало ему получить образование, должность ординатора хирургической кафедры, и репутацию подающего надежды врача. Но затем политический вихрь захватил его и бросил в водоворот событий, по большей части, мало или никак от него не зависящих. Вступив в партию эсэров, он искренне поверил в ТЕРРОР, благо, рядом находились старшие товарищи, объяснившие этот единственно верный путь борьбы за всеобщее человеческое счастье. Ему приходилось стрелять в людей - чьих-то мужей и отцов, иногда при этом погибали и случайные люди, но товарищи убеждали его в святости борьбы, и он верил. Искренне. Как можно верить в двадцать пять лет.
Потом его арестовали и приговорили к бессрочной каторге за покушение на жандармского полковника - от виселицы спасло лишь то, что рука дрогнула, чуть отклонилась в сторону и пуля прошла мимо цели. Цели... Именно так, абстрактно представлялись ему люди, в которых он стрелял. Товарищи по партии не раз повторяли, что у цели нет ни имени, ни судьбы - есть лишь фигура, мечущаяся в прорези мушки револьвера, мгновение спустя падающая на булыжную мостовую, чтобы уже никогда не подняться.
В тот вечер он впервые задумался о том, что делает. Почему-то вспомнились разговоры с отцом, происходившие долгими зимними вечерами. Тогда отец, услышав его пылкую речь о необходимости вооружённой борьбы за всеобщее равенство и справедливость, надолго замолчал, глядя невидящим взглядом в метель за окном, а потом тихо сказал, глядя на него подслеповатыми глазами: "сынок, кто ты, чтобы перекраивать Волю Божию?" И столько в них было скрытой боли, что молодой человек отвернулся и, пробормотав что-то невнятное, быстро вышел из комнаты.
И вот, этот разговор вдруг вспомнился ему, когда в прорези нагана выросла спина рослого, нестарого ещё мужчины в шинели жандармского полковника - и рука дрогнула, палец опустился на курок мгновением позже, и пуля ушла чуть левее, застряв в парадной двери подъезда.
Конечно, его схватили. Потом был допрос, побои, затем повторный допрос и вновь побои. Но он молчал, так и не выдав своих товарищей. Затем были долгие ночные раздумья в одиночной камере, и звучавшие в голове слова отца: "кто ты, чтобы перекраивать Волю Божию?" На суде прокурор требовал смертной казни, но присяжные рассудили иначе, и бывший подававший надежды московский хирург был приговорён к каторге бессрочно.
Равнодушно выслушав приговор, он был отконвоирован в пересыльную тюрьму, откуда вскоре и убыл по этапу в Сибирь.
Долгие пять лет каторги в Нерченске, когда он работал, питался и спал, прикованный к тяжёлой арестантской тачке, закалили его тело, но надломили душу. Он понял, почему почти выбежал тогда из комнаты отца - ему нечего было возразить; а ещё вспоминались его наполненные болью глаза... Будучи ещё довольно молодым человеком, он вдруг стал задумываться о том, что ждёт его за гранью бытия и всё чаще и чаще приходили к нему мысли о Боге, и в такие моменты становилось страшно.
Затем началась мировая бойня, на которой, где-то в Восточной Пруссии, сгинул его единственный брат, родившийся на сорок минут раньше и потому всегда претендовавший на старшинство и заботившийся о нём. Потом перестали приходить письма от отца и, возмужавший, но не огрубевший серцем, он вдруг особенно остро почувствовал своё одиночество, которое полоснуло его по нервам, подобно лезвию золингеновского ножа. Впрочем, со временем боль притупилась и он, как-будто, свыкся с мыслью, что навсегда вычеркнут из жизни, находя в этом мрачное удовлетворение, и теша себя надеждой на искупление.
А потом случилась Февральская Революция. Ворота тюрем широко распахнулись, и он вновь очутился в вихре ярких политических событий, бросивших его на петроградскую брусчатку. Бродя мимо витрин Невского, он случайно остановил взгляд на проходившем мимо мужчине средних лет, одетом в кожаную куртку и галифе, и с удивлением узнал в нём одного из своих бывших партийных товарищей. Мужчина перехватил взгляд и, остановившись, внимательно посмотрел на него, словно силясь что-то вспомнить. Затем, широко улыбнувшись и шагнув навстречу, порывисто обнял.
Эта встреча имела для вчерашнего каторжника далеко идущие последствия. Революция вырвала его из нерчинского острога и в октябре 1918 года привела в неприметный дом на одной из самарских улиц, но уже не в качестве узника, а в должности комиссара ЧК.
И сейчас он сидел и ждал, когда человек в серой шинели принесёт ему список врагов революции и просто неблагонадёжных лиц, который, как и накануне, а до того - вечером ранее, он должен будет подписать - чтобы завтра утром присутствовать и лично принимать участие в расстреле, происходящем во внутреннем дворе дома, превращённого в тюрьму.
Два месяца он ежедневно подписывал расстрельные списки, и каждую ночь ложился спать в холодном поту, пытаясь прогнать прочь мысль о том, что ждёт его за гранью бытия. Нет. Он не спился - это было бы слишком просто для него, прошедшего забайкальские рудники. ОН УВЕРОВАЛ.
-------------------------------------
Раздался оклик часового за окном. Это означало, что минуту спустя дверь откроется и войдёт ОН. Действительно, вскоре послышались шаги в коридоре и негромкий, но уверенный стук, и на пороге выросла проклятая фигура в серой шинели. Остановив на мгновение взгляд покрасневших воспалённых глаз на вошедшем, Комиссар медленно протянул руку. Впрочем, не для рукопожатия - Человек в серой шинели привычным движение извлёк из планшета листок и протянул его, проводив равнодушным взглядом.
- Это всё?,- помолчав негромко спросил Комиссар.
Человек в серой шинели молча кивнул и замер в ожидании.
Комиссар заставил себя развернуть бумагу и погрузился в чтение. Внезапно глаза его расширились и он резким движением поднёс листок ближе к керосиновой лампе.
- Странно...,- пробормотал он.
Человек в серой шинели оставался безучастным.
- Вот что,- тихо и, словно бы, боясь собственного голоса, произнёс Комиссар, положив перед собою расстрельный список: вы можете мне сказать, в чём виноват этот человек?
И он подчеркнул карандашом одну из фамилий в начале списка.
Человек в серой шинели, казалось, впервые позволил себе проявить чувства. Он с удивлением посмотрел на Комиссара, затем перевёл взгляд на лежащий на столе листок и после короткой паузы ответил низким голосом с грубым прибалтийским акцентом:
- Это офицер.
- Офицер?,- Комиссар задумался, и закусил губу, не выдержав устремлённых на него холодных водянисто-голубых глаз: его взяли в плен?
- Нет.
- Он был вооружён?
- Нет.
- Тогда в чём его вина?
- Это офицер,- спокойно ответил Человек в серой шинели, и слова его звучали, как приговор.
Наступило молчание, становившееся всё более тягостным. Комиссар нервно постукивал костяшками пальцев по столу и рассеянно скользил взглядом по комнате, словно пытаясь что-то найти. Человек в серой шинели обрёл свою обычную невозмутимость и равнодушно замер в двух шагах от него. Наконец Комиссар медленно поднялся из глубокого кожанного кресла и, скрестив взгляд усталых карих глаз с водянистыми, ничего не выражающими глазами Человека в серой шинели, отчеканил:
- Приведите ко мне этого офицера.
- Что?
- Приведите ко мне этого офицера.
Человек в серой шинели на мгновение вышел из оцепенения и даже отстранился на полшага в сторону, словно избегая встречи с прокажённым.
- Зачем?,- удивлённо спросил он, и это "зачем" прозвучало с особенно сильным акцентом, выдававшим охватившее его волнение.
-Затем, что я отдал вам приказ.
Справившись со своими чувствами, тот коротко кивнул головой и отрывистыми шагами вышел из комнаты.
- Странно...,- повторил Комиссар, обращая слова в пустоту: совпадение...?
----------------------------------
Он долго ждал. Время тянулось медленно. Наконец, за окном вновь раздался оклик часового, и это означало, что Человек в серой шинели возвращается. Но теперь скрип снега и звук шагов в коридоре уже не пугал Комиссара.
После привычного короткого стука дверь открылась и в кабинет вошли двое. Комиссар впился глазами в одного из вошедших, затем судорожно сглотнул и, расстегнув верхнюю пуговицу френча, отрывисто бросил:
- Оставьте нас.
Человек в серой шинели, казалось, исчерпавший в этот вечер весь скудный запас своих эмоций, коротко кивнул и вышел в коридор, не забыв закрыть за собою толстую дверь.
Комиссар шагнул навстречу незнакомцу и его лицо исказил нервный тик - в последнее время такое случалось с ним всё чаще и чаще.
- Ты...?,- тихо промолвил он.
- Я,- также негромко ответил Офицер и грустно посмотрел на собеседника.
- Но..., как это возможно...? Ведь ты...
- Погиб? Не-ет.
- Но ведь отец писал мне...
Офицер грустно улыбнулся.
- Бедный отец. Его убили месяц назад. Какие-то оборванцы, гордо именовавшие себя революционной милицией. Они пришли к нему домой, потребовали золото, которого, как ты помнишь, у нас и в прежние годы было немного, а теперь не было совсем. Отец попытался им объяснить это, но его не слушали и стали избивать. Били долго и жестоко, а потом сердце не выдержало.
- Ты был там?
- Позже. Когда сумел добраться в Петроград. Мне обо всём рассказал наш сосед, учитель латыни, ты должен его помнить. Он слышал всё.
Комиссар отрешённо отвернулся и неуверенными шагами подошёл к буржуйке. Некоторое время он смотрел невидящим взглядом на огонь, затем без сил опустился на пол. Лицо его вновь исказил нервный тик. Из оцепенения его вывело мягкое прикосновение к плечу. Вздрогнув, он порывисто обернулся. На него смотрели добрые и грустные глаза.
- Бедный мальчик,- промолвил Офицер, опускаясь на пол рядом: ты всегда был впечатлительной натурой. Но я должен был тебе это рассказать.
Комиссар послушно опустил голову. Некоторое время оба молчали, будучи погружены в свои мысли, наконец, Офицер сказал негромко:
- Вот мы и остались вдвоём.
- Да,- тихо пробормотал Комиссар, сглотнув горький комок: вдвоём...
Внезапно он дёрнулся, словно ужаленный электрическим разрядом, и в ужасе посмотрел на сидевшего рядом.
- Но, брат...,- в этих двух словах звучало столько боли, что Офицер понял всю их мрачную суть.
- Да,- ответил он спокойно: завтра меня расстреляют... И ты останешься один... Бедный мой мальчик.
Он неуверенно коснулся рукой его головы. И Комиссар заплакал, уткнувшись лицом в грудь его испачканного и изорванного мундира, излив в этих горючих слезах всю боль, накопившуюся за последние месяцы.
- Плачь,- проникновенно, как мать прошептал Офицер: я знаю, тебе больно. Много больнее, чем мне...
- Ты даже не представляешь, как! Ты даже не представляешь, как!,- судорожно глотая слёзы, тихо сказал Комиссар.
- Представляю,- с грустной улыбкой ответил тот, на мгновение отведя взгляд: Каин и Авель.
Комиссар отшатнулся от брата и в ужасе устремил на него немигающий взор. Несколько мгновений он пытался вдохнуть, подобно рыбе, выброшенной на лёд рыбаком, затем, запинаясь, порывисто бросил:
- Каин... и... Авель...?
И, закрыв лицо руками прислонился к столу, покачиваясь в такт глухим, едва различимым стонам, исторгавшимся из его груди.
Офицер смотрел на него с состраданием и молчал.
- Да... Каин и Авель,- пробормотал Комиссар, мунутой спустя убрав руки и устремив мутные глаза на брата. Его губы подёргивалось мелким тиком. Вдруг какая-то внутренняя мысль осветила его измождённое лицо и он порывисто встал, схватил лежащий на столе список и протянул его брату.
- Давай сожгём его!,- резко бросил он, комкая листок.
Офицер покачал головой.
- Это бессмысленно. Тот, кто привёл меня, составит новый. Он всегда составляет их сам - об этом мне обмолвился один из конвоиров.
- Но... может быть, я сумею спасти тебя, ведь вины твоей нет.
На него смотрели добрые и грустные глаза, и взгляд этот так успокаивал... Офицер положил руку на плечо брату и негромко ответил, покачав головой:
- Нет мой мальчик. Не здесь и не сейчас.
Он помолчал немного и продолжил, задумчиво прислушиваясь к треску щепок в недрах печи-буржуйки:
- В августе четырнадцатого я попал в плен к германцам, и четыре года провёл в офицерском лагере. Затем мне посчастливилось сбежать. Не спрашивай, как это было - у нас мало времени. Больше месяца добирался до Москвы и нашёл там разграбленную квартиру и могилу нашего отца. После этого я решил пробираться на юг и вступить в армию Деникина. Для того, чтобы отомстить этим...
- Людям...,- продолжил он после паузы: но, как видишь, не добрался.
И он, словно бы, виновато пожал плечами.
- Но ведь у тебя не было оружия!
- У меня были погоны. И этого достаточно, чтобы ты подписал эту бумагу и завтра растрелял меня.
Гримаса ужаса исказила лицо Комиссара, он судорожно глотал воздух и невидящим взором смотрел куда-то поверх брата.
- Значит, Каин... Господи!
И в этом "Господи" сквозили такое отчаяние и боль, что самообладание на миг покинуло Офицера и он порывисто бросился к брату и прижал его к груди, повторяя:
- Бедный мой мальчик! Бедный мой мальчик!
Затем какая-то внутренняя сила вспыхнуля в его взгляде и, отстранившись, он пристально посмотрел на того, кто стоял перед ним.
- Ты живёшь в этой комнате?
- Да...,- словно бы неуверенно пробормотал тот.
- Дай мне бритву!
----------------------------------------
Утром человек в серой шинели постучал в толстую дубовую дверь и вошёл в кабинет и обнаружил Комиссара, сидевшего за столом. Возле буржуйки стоял Офицер, одетый в грязный и местами порванный китель.
- Вы готовы?,- спокойно спросил вошедший, бросив равнодушный взгляд на стоящего слева - так смотрят на покойника, некий реликт давно ушедшей эпохи.
- Готов,- ответил Комиссар сухо.
- В таком случае, пора,- бесстрастно ответил Человек в серой шинели.
----------------------------------------
Они вышли во двор и Человек в серой шинели, схватив офицера за рукав, резко толкнул его к стене. Офицер повернулся и пристально посмотрел на того, кто так грубо проводил его в последний путь. Его лицо исказилось нервным тиком. Затем он перевёл взгляд на Комиссара и встретился с его грустными и добрыми глазами. Черты лица Офицера разгладились и он впервые улыбнулся за эти месяцы и без страха посмотрел на небо.
- Каин и Авель...,- беззвучно прошептал он за мгновение до выстрела.
- Каин и Авель...?,- столь же беззвучно прошептал Комиссар, нажимая на курок. И совсем беззвучно: бедный мой мальчик. Я беру на себя твой грех...
И, едва тело Офицера коснулось мёрзлой земли, раздался...