Предыдущая публикация
Один вечер
Он вышел босиком на дощатое крыльцо, жмурясь от низкого солнца. Свежий ветерок остужал его щеки. Дерево отдавало сухой жар, золотились темные на фоне гаснувшего неба верхушки деревьев, и розоватое свечение таяло в облаках. Раскаленный солнечный диск медленно опускался за горизонт. Еще один день уходил в никуда, проваливаясь в черную дыру времени. Антон вдохнул полной грудью – аромат трав и цветов, и теплой земли, и еще что-то странное... не запах даже, а смутное ощущение, будто что-то не так. Какой-то полусон–полувоспоминание. Что-то случилось, но ум сопротивлялся, не давая понять очевидное, прикоснуться к какой-то ране, к прорехе в мироздании, от которой веяло смертным холодом.
Вот, он стоит на крыльце, и ему четырнадцать лет. Лето в разгаре. Знойный, засушливый июнь. Красные пятна маков горят в саду, как маленькие костры. Море закатного света, золота, синевы, зелени плещется вокруг, радуя глаза и сердце. Но в самом отдаленном уголке сознания притаился страх. И чувство, что этот прекрасный мир – не настоящий. И сам он, Антон – уже не мальчишка, а печальный и разочарованный взрослый – словно выпал в какую-то иную реальность. И щеки горят не от солнца и не от ветра – их искусал мороз. А где-то, как будто совсем рядом, темно и жутко, и дышит в лицо белоглазый ледяной дракон, и снег валится с небес крупными хлопьями, забивается в нос. Он тает на коже, этот неприятный, тяжелый снег... а может, уже и не тает. И только за пазухой ворочается, согревая, что-то живое, маленькое, драгоценное.
Антон потянулся и тряхнул головой, отгоняя морок. Бояться нечего, сказал он себе. Все хорошо. Ведь хорошо, правда? И почти не больно. Во всяком случае, боль не струилась сплошным горячим потоком, не резала, не вонзалась кинжалом в грудь, а покалывала, хоть и ощутимо, но не сильно. К ее булавочным уколам он давно привык. Не то чтобы притерпелся, но воспринимал их, как нечто естественное и неизбежное, как холод зимой, летнюю жару или земное притяжение. Яблоки всегда падают вниз, а не взлетают в небо. Это закон природы. Живые существа всегда страдают. Случайно раздавленный жук. Муха, пойманная в паутину. Склеванная птицей бабочка. Полевая мышь в безжалостных кошачьих когтях. Соседский малыш, разодравший коленку об острые камни. Одинокий старик, умирающий от рака. Обезглавленный топором петух, еще не мертвый, но уже не живой – носится по двору, а боль хлещет из его обрубленной шеи вместе с кровью и сама горячая, как кровь. Собака с застрявшей в горле костью. Насекомые, звери, люди. Хищники и жертвы. Антон мучился их мукой, ощущая ее, как свою собственную. И это не было просто сострадание. У него, действительно, болело, а где и почему – он и сам не понимал. Ведь нет у человека такого органа, как душа. Или есть? Во всяком случае, ее нельзя ощупать, увидеть на рентгене или исследовать ультразвуком. Но как такое получается, что несуществующая душа вся изранена, то ноет, то горит огнем, то словно разрывается на части, так, что от невыносимой муки у Антона перехватывает дыхание?
Вот, муравейник под лиственницей. Притулился к шершавому стволу, облепив его сплошной темной массой, ощетинился иголками, сухими листьями, палочками и веточками, кипит суетливой жизнью. Дружный, прекрасный дом, от которого веет каким-то едва уловимым теплом и – пусть и нечеловеческим – но все-таки уютом. Но и в нем что-то болит. Антон отвел взгляд и спустился с крыльца на садовую дорожку. Ему не хотелось смотреть на муравейник. Он шел туда, где можно забыться хоть ненадолго, убаюкать истерзанную душу.
Антон с рождения был странным. И если вначале он считал себя обыкновенным – а точнее, никем он себя не считал, а просто жил, как любой ребенок, играя и познавая мир – то понемногу, читая книги и расспрашивая взрослых, начал подозревать, с ним что-то не ладно. К четырнадцати годам Антон убедился: он выродок, мутант, не такой, как все. Не то, чтобы это сильно угнетало его. Но все чаще мальчик уходил в лес, к озеру или прятался в дальнем уголке сада и сидел, раздумывая, наблюдая, прислушиваясь к себе. Мысли его кружились, как лепестки над водой, пропитываясь небом, тишиной и солнцем – и в эти долгие часы боль слабела, а внутри воцарялся покой.
Антон прикрыл за собой калитку и, дойдя до конца улицы, начал спускаться к озеру по крутому склону. Шуршали, срываясь вниз, мелкие камешки, остро пахла разомлевшая от зноя полынь, и колючие ветки тянулись к его ногам с обеих сторон тропинки. На холме цвел шиповник. Антон дивился на сочное мноцветье лета, ощущал пыль и жар на загорелой коже, но ему чудилось, что не песок, а снег скрипит под ногами. И метет – сплошной пеленой, колючим туманом, полным острых ледяных крошек. Ветер пригоршнями швыряет их в лицо и воет зло и тоскливо, как проклятая душа.
Антон не столько даже не замерз, сколько растворился в этом холоде и снеге, в белом небе и лунном свете. Фонари тлели красновато и тускло. Скованные льдом, они походили на большие серебряные шишки с огоньками внутри. Точно восковые, застыли вокруг одинаковые дома. Город не кончился, но как будто вымер, укрылся за мерзлыми стенами, нырнул, как в черную прорубь, в холодные сны. Быстро темнело, и луна на морозе разгоралась ярко, как хрустальное солнце. Долго ли еще идти до приюта, подумал Антон. Километра два-три? Или больше? Не сбился ли он с пути? Переплетение заснеженных улиц казалось в темноте лабиринтом.
Он сунул руку за пазуху, вернее, хотел это сделать. Почудилось, что маленький зверек под курткой беспокойно шевельнулся. Но вместо того, чтобы погрузиться в теплую шерсть, мягкую, как птенцовый пух, пальцы нащупали тонкую хлопковую ткань. Сознание раздвоилось – Антон дрожал от холода и в то же время потел от жары. Едва не ослеп от колючей метели – и наслаждался сладкими красками заката, тишиной и ароматами лета. Закутанный с головы до пят, он брел сквозь ветер и снег, не различая дороги – и одновременно, босой, в футболке и шортах, спускался к озеру по склону холма. Там, над водой, подвешены были качели – привязанная к толстой ветке доска. Кто и когда их соорудил, а главное – для кого, мальчик не знал. И веревки и сидение давно уже потемнели. Но он любил это место – уединенное, словно замкнутое со всех сторон. Сзади – возвышался холм, как огромный мифический кит несущий на спине человеческий поселок, слева – старая ольха тянула над берегом мертвый корявый сук, справа – заболоченный озерный рукав густо порос тростником. И только спереди открывалась прохладная гладь, шелковый голубой простор, слегка морщинистый от маленьких блескучих волн.
Антон сел на доску и, оттолкнувшись ногой от земли, раскачался. От скорости и высоты захватило дух. Одиночество, тишина, полет... Счастье, похожее на прекрасный сон. Взлетаешь – и словно ныряешь в небесную синеву. А потом, на обратном ходу, чайкой проносишься над озером, едва не задевая воду подошвами. Ветер свистит в ушах. Облака, как живые, шепчутся с закатным солнцем, толпятся – любопытные – на краю горящего неба. А над головой, как птенцы сквозь плотную скорлупу, уже проклюнулись первые звезды. Пока еще бледные и беззащитные, они с каждой минутой, казалось, набирали яркость и силу.
Дежавю – кажется, так называется это странное ощущение? Словно липкую конфету, перекатывая во рту незнакомое слово, Антон понимал: все это уже когда-то было. Скрип упругой ветки над головой, закат над озером, стремительно темнеющий горизонт и разлитое в вечернем воздухе предвкушение чуда. Он и сам не заметил, как наступила ночь. Качели остановились – замерли между небом и землей. Воздух загустел, а под ногами как будто разверзлась бездна. Прозрачная вода и далекое-далекое дно, каждый камешек на котором сверкал отраженным лунным светом. Антон чувствовал, что засыпает – с открытыми глазами, крепко вцепившись обеими руками в толстые веревки. Если выпустить их – что случится? Наверное, он упадет... в озеро или в небо... какая разница...
А звезды обратились в птиц и слетелись на старую ольху. Они суетились, устраиваясь на черном суку, чистили перышки, прятались в листве – зеленоватыми холодными огоньками, чирикали, перекликались. Их голоса проникали под кожу, но смысла Антон разобрать не мог, не понимал, чего лучезарные странницы хотят от него.
Понемногу в голове начали складываться образы, а затем и целые картины. Небесные птицы говорили стихами, но не обычными – таких не прочитаешь ни в одной книжке. Каждая строфа в них состояла из слов и одновременно из света.
- Кто я? – спросил он, цепенея и страшась услышать ответ.
- Ты звезда. Такая же, как мы. Одна из мириада звезд в бесконечной вселенной. Ты часть ее тайны.
- Тайны? – удивился он. – Какой тайны?
- Смотри.
Внутри озера что-то прояснилось и затрепетало. От изумления Антон выпустил из рук веревки, но не упал. Сила тяжести как будто исчезла, и он парил над черной водой, над отраженными облаками, над светлыми тенями звезд, и прямо среди этих облаков и теней – как на большом экране – перед ним разворачивалось волшебное представление. Вселенная, полная туманностей и созвездий, раскрылась, как огромный сундук. И внутри этого сундука – нет, не драгоценные камни, не бриллианты, рубины или изумруды... в нем сверкали, переливаясь живыми красками, страшные и добрые, загадочные, прекрасные, необыкновенные тайны. В них – во всех – и в каждой их грани отражался смысл мироздания. И да – он, Антон, был частью этого смысла, этой вселенской любви и этой загадки.
Он смотрел – и не мог наглядеться. Не мог объять разумом это лучистое великолепие. И вдруг все пропало. Он снова сидел на качелях над темным озером, а звезды сияли в небе.
Он как будто проснулся – но уже по-настоящему. И все изменилось. Еще блестела под ногами глубокая вода, и прохладный июньский вечер обволакивал усталое тело тишиной и покоем. Но словно порвалась завеса между прошлым и настоящим. Антон вспомнил свою жизнь. Она лежала сейчас позади, как уходящие за горизонт рельсы. Вся, от первого и до самого последнего дня, когда страшной морозной ночью она оборвалась.
Он вспомнил, как окончил школу, как позрослел, и как переехал в город. Небольшой, не столицу и не мегаполис (такое не приснилось бы ему и в кошмарном сне). Не город, по сути, а городок. Он тоже был полон боли, но не такой, как в поселке. Не только физической или боли окончания жизни, но и боли-скорби, боли-уныния, боли-одиночества. Люди в нем ютились в тесных квартирах-клетках, как животные в зоопарке, а при встрече улыбались друг другу, скрывая свои раны. Но за их улыбками Антону виделся страх, и судорожное желание близости, обида и недоверие.
Он устроился работать крановщиком на стройку и все дни проводил среди облаков, белых и ноздреватых, как подтаявший снег, ослепительно сверкавших на солнце. Это его устраивало. Ближе к небесам, к птицам, к ангелам – подальше от земли, пропитанной отчаянием и болью. Он и женился на девушке, похожей на ангела. Правда, только внешне. Душа у нее была пуста, как опрокинутое ведро, а может, набита опилками или соломой. Антон так и не разобрался до конца – чем именно. Такой же – бездушной – родилась их дочь. Девочка росла, ничем не интересуясь, не мечтая, не радуясь и не плача. «Удобный ребенок, - завидовали им знакомые и соседи, - как же вам повезло! Красавица! Умница! Вся в маму!»
Наверное, это правильно, размышлял Антон, женщина повторяет себя в дочерях. Он мог бы продолжить себя в сыне, но не хотел. Боялся передать маленькому, но самому дорогому на свете человеку свой странный дар-проклятие. Нет, не надо. Достаточно того, что он сам мучается всю жизнь. А с женой и дочерью ему было удобно. Они, как заводные игрушки, двигались хаотично, совершая что-то ненужное, суетились, наводя порядок или разрушая порядок, а когда завод кончался – замирали. А главное, они совсем не умели страдать. Рядом с ними Антон успокаивался, а его боль ненадолго стихала и, словно напуганный холодом зверек, впадала в спячку. Он и сам уснул бы под снегом и льдом – до какой-нибудь грядущей весны, если случится такая в мире. Но домочадцы подталкивали, дергали его за веревочки, как послушную марионетку, заставляя вставать каждое утро и отправляться на работу.
Однажды, в середине января, он возвращался домой затемно. Белый сумрак окутывал землю, улицы и дома, и старый парк, красноватые фонари и тонущие в мягком холодном пуху скамейки. Маленький городок засыпал. Спасаясь от колючего ветра, Антон поднял воротник и прибавил шаг. Пройти оставалось совсем немного – до первого поворота, а там и его двор, заснеженный и пустынный, как и все вокруг. И вдруг до него донесся крик – жуткий, одинокий, тревожный и громкий, как удар большого колокола. Казалось, весь квартал сейчас всполошится, а из домов, перепуганные, выскочат люди. Антон не сразу сообразил, что звук раздается только у него в голове. Но... Это был вопль ужаса и боли, зов о помощи, не откликнуться на который мог разве что глухой сердцем.
Он поискал глазами. Никого... И только темное пятнышко в сугробе слегка шевельнулось. Некрупный черный котик, наверное, еще котенок свернулся в тугой комок и дрожал мелкой дрожью. Антон приблизился и взял зверька на руки.
- Это ты кричал?
Котенок, разумеется, не ответил. От слабости он не мог даже мяукать.
- Пойдем, бедняга, я тебе помогу. Скорее пойдем домой.
А дома разразился скандал. Последнее, что запомнил Антон, были искаженные отвращением и злобой лица жены и дочери.
- Пока я здесь хозяйка, кошки в доме не будет! – вопила жена. – Я его выкину! Как только ты уснешь – вышвырну на улицу!
- Я его задушу, - вторила матери пятилетняя дочь, угрожающе растопыривая пальцы и резко сжимая их в кулачки. – Вот так!
«А ведь они меня ненавидят», - мелькнула усталая мысль.
- Что же с ним делать? – растерянно спросил Антон. – Замерзнет. Живая душа.
- Что хочешь. Отнеси откуда взял. Или в приют.
- Ладно.
Он снова вышел на улицу. Из тепла – в ледяной холод. Наверное, приют не лучшее место для котенка. Но там о нем хотя бы позаботятся, согреют и накормят. А может, и приглянется малыш кому-нибудь из добрых людей?
Антон раздумывал, не взять ли машину жены (на свою он так и не накопил, а супруге с ребенком получалось, что нужнее), но решил, что в такую погоду лучше пойти пешком. Тем более, что из-за частых в последнее время приступов нарколепсии он боялся водить.
Он упрямо брел сквозь снегопад, а путь все не кончался.
«Они меня ненавидят, - думал Антон. – И не только меня, а все, что шевелится и дышит. И всегда так было. Я просто не хотел ничего замечать. Существовал с ними рядом, как в могиле, и присыпанный землей, и радовался, что не больно... А ведь боль – это жизнь».
Казалось, что и сердце у него в груди застыло, превратившись в кусок льда. И вместо него кровь по телу разгонял урчащий меховой комочек за пазухой.
У закрытых дверей приюта горел тусклый фонарь. Антон постучал в промерзшее окно, сплошь покрытое ледяными узорами, за которыми ничего невозможно было разглядеть. В здании царили темнота и тишина. Он присел на снег, ругая себя последними словами. Ну что за дурак, надо было сообразить, что ночью они не работают.
- Ничего, маленький, сейчас что-нибудь придумаем, - прошептал он притихшему котенку, сунув руку за пазуху и осторожно поглаживая влажный от растаявших снежинок мех – и отключился.
Потом был свет и чьи-то голоса, Антона как будто пытались поднять и тянули куда-то, но он не чувствовал ни рук, ни ног. А тело вдруг стало легким, как воздушный шар. Его обступило небо – полное неземного сияния, синее и глубокое, как самое чистое в мире горное озеро. И он тонул в нем, погружался на самое дно, дышал его прохладой, растворяясь и рассыпаясь на атомы, на фотоны света, пока – каким-то чудом снова собравшись воедино – не очутился в узком, полутемном коридоре.
Антон стоял, растерянно озираясь, пока навстречу ему из-за приоткрытой двери не вывернулся миниатюрный черный кот. Вернее, кошка, маленькая черная пантерка, теперь он это ясно видел – по изящному изгибу спинки, по плавной походке и яркому, с лукавинкой блеску зеленых глаз.
- Я пришла попросить за тебя, - сказала кошка и потерлась головой о его ноги.
Антон не удивился. Был ли это бред, сон или тот свет – внутри себя он чувствовал, что перешагнул черту. И все изменилось. Так почему бы кошке не разговаривать?
- Ты тоже умерла? – спросил он с раскаянием. – Я не сумел тебе помочь?
- Ты меня спас! – возразила кошка. - А сейчас я сплю. На кухне возле печки. Меня взяла к себе одна добрая женщина!
- Слава Богу, - вздохнул Антон.
Он и сам не знал, чему больше рад, тому, что кошечка выжила, или тому, что на свете еще остались добрые женщины, не такие, как его жена и дочь.
- Иди, - поторопила кошка. – Тебя ждут.
И он вошел, чтобы взглянуть в глаза Того, кого видеть и чье имя называть нельзя ни одному живому человеку.
В Нем не было ничего грозного, только великая мудрость и великое сострадание, а голос утешал, как прикосновение материнской ладони.
- Ты жил без любви, - сказал Тот-чье-имя-нельзя-называть.
- Это грех? – спросил Антон.
- Это очень большой грех. Но за тебя попросили.
- Значит, - он сглотнул и, невольно скосив взгляд, увидел кошку, сидящую на окне в лучах восходящего солнца. Похожая на черную гипсовую статуэтку, она смотрела с высоты на маленький провинциальный городок, в котором прошла и закончилась его, Антона, взрослая жизнь. – Значит... я могу остаться здесь?
- В небесах нет дома, - ответил Тот-чье-имя-нельзя-произносить. – Дом на земле.
- А что же тогда? Новое рождение?
- Ты этого хочешь?
Антон помотал головой.
- Нет.
- Нет другой жизни, кроме той, что прожита. Но ты можешь отправиться в свой персональный рай - в любой день, когда было хорошо. Выбирай.
- Но мне никогда... – начал было Антон и запнулся. Он вспомнил. – Мне было четырнадцать лет. Я сидел на качелях, и со мной говорили звезды. А внизу...
Внизу, черное, как обсидиан, вязко плескалось озеро, размывая на синие искры отраженные звезды. В кроне старой ольхи пели цикады, а где-то вдали протяжно и гулко ухала ночная птица. Какой странный сон, подумал Антон, и хотел соскочить с качелей, но промахнулся мимо берега. Неожиданно студеная вода, обожгла как огнем. Он задохнулся... Краткий миг беспамятства... и все началось сначала.
Антон вышел босиком на дощатое крыльцо, еще теплое после дневного зноя. Ласковый ветерок остужал разгоряченное лицо. Пахло шиповником и лавандой. Солнце садилось.
(с) Джон Маверик
Следующая публикация
Нет комментариев