Да ещё на кладбище могла выговориться, навещая могилу Григория, когда выпадал у неё свободный час-другой...

...Интерес Кочетова к Любе бурно обсуждали местные кумушки. Ох, и поперемывали они косточки несчастной женщине! Оно и понятно: женихов в деревне и так не лишку, а тут такая несправедливость! Мужчина видный, холостой, герой настоящий, а поглядывает не на молодух - на вдову, да ещё хромоногую... Ну точно ведьма!

Это шушуканье дошло и до председателя. Он решил поговорить с механиком.

- Ты, Василий Силантьевич, баб наших не обижай, - начал разговор председатель. - Они, смотри-ка, из кожи вон лезут, чтобы ты посмотрел в их сторону. Ну чем не невеста хоть та же Маруська Внукова? Девке 24 года минуло, всё при ней, работает - иной мужик не угонится. А то Дуська Пичугина - красавица же! Или хоть Наталью Петрову взять, коли тебе вдовы больше по душе, сурьёзная женщина, хозяйство одна вон какое держит... А ты на хромоножку всё косишься... Нет, конечно, про Любу дурного ничего не скажу, работница она хоть куда, всегда в передовиках... А всё же... Ну не наша она, Василий... Не прижилась в деревне. Сторонится народа. Брезгует, что ли?.. Да и болтают бабы, что, мол, дар у ней есть... С мужем-то покойным вон как у них вышло... Подумал бы ты, Вася, получше...

Кочетов посмотрел на председателя внимательно, коротко рассмеялся:

- Ты, Николай Ильич, никак в свахи заделался? Женить меня надумал? Поди, боишься, что сбегу обратно? Не сбегу, не переживай. А на Любу напраслину не возводи. Потому и по сердцу она мне пришлась, что хвостом ни перед кем не крутит, не зубоскалит попусту, как другие, - напоказ. Ну, а что хромоногая... Али это клеймо какое позорное? Сам же говоришь: в работе хромота не мешает. А сторонится, так есть с чего. Я вот тут человек новый, и то заметил: уж больно любят ваши бабы ярлыки на всех навешивать да сказки сочинять про честных людей. И ты туда же. Ну коммунист ведь, умный мужик, а во всякие глупости веришь... Стыдно должно быть, товарищ председатель!

Николай Ильич развёл руками:

- Ну, смотри, Василий, твоё дело. Лишь бы не пожалел потом.

Тот серьёзно ответил:

- Не пожалею.

Весна 1953-го принесла горькое известие: скончался товарищ Сталин. Деревня словно притихла, переживая со всей страной эту утрату.

На 1 Мая в том году в деревне сдали новый клуб. Народ собрался на открытие, приехала агитбригада из района, привезли даже свежий фильм - "Любовь Яровая".

Каллиста с Любой тоже пришли в клуб. Несмотря на то, что зал был полон народу, места по обе стороны от них пустовали...

Перед началом сеанса в кресло рядом с Любой вдруг опустился Василий.

- Вы не против, Любовь Дмитриевна? - полушутя-полусерьёзно спросил он.

Люба пожала плечами: ваше, мол, дело, садитесь куда хотите, места тут не куплены. И сразу по рядам прокатилась волна перешёптываний...

Расходились уже в густых сумерках. По деревне то тут, то там слышались наигрыши гармошек. Звонкие девичьи голоса, перебиваемые дружным смехом, выводили куплеты и озорные частушки.

Каллиста и Люба в одиночестве направились к дому. Однако не успели они отойти сотни метров от клуба, как их нагнал Василий.

- Каллиста Яковлевна, позвольте, провожу вас до дому. Разговор у меня есть к вам серьёзный, - произнёс он.

Каллиста усмехнулась:

- Что ж ты, Василий Силантьевич, одиноких баб серьёзными разговорами пугаешь? Коли есть что сказать, так говори без длинных заходов. А мы послушаем.

Кочетов, кашлянув, начал отрепетированную в мыслях речь:

- Я человек прямой. И прямо скажу: давно присматриваюсь к вам, Любовь Дмитриевна. Нравитесь вы мне очень. Я вдовец. С женой покойной мы на фронте познакомились. Чем-то на вас была супруга моя похожа... А в 46-ом она при родах умерла. И сынок не выжил. Не думал, что снова захочу жениться. Но одному тяжко. И вам, смотрю, нелегко. Домишко поправить бы надо. Глядишь, и народ бы успокоился, перестал бы про вас судачить, коли сошлись бы мы. Но уж если совсем я вам не по сердцу, так и скажите, больше заводить такие разговоры не стану.

Люба молчала. Каллиста же, глянув на племянницу, произнесла:

- Ну, за прямоту спасибо. А что до пересудов... На кажный роток не накинешь платок. Что без мужа, что при муже, всё одно толковать будут. Свекровь её вы, видно, не знаете... Она тут воду мутит...

- Свекровь и приструнить можно, - улыбнулся Кочетов. - Лишь бы Любовь Дмитриевна согласна была...

Тут заговорила Люба:

- Как вы со мной напрямую, так и я с вами, Василий Силантьевич. Не хочу я давать вам напрасную надежду. Никого и не мыслю с собою рядом - душа по Грише болит сильно, когда ещё заживёт. Да и заживёт ли?.. А вы будете мучиться, себя винить... Благодарна я вам за предложение, да только откажусь. Видно, судьба у нас с тётечкой такая - век одним вековать...

Дальше все трое шли в полном молчании...

Поравнявшись с калиткой дома Каллисты, Кочетов, вздохнув, произнёс:

- Ну что, благодарствую за ответ без обиняков. Не такие слова, конечно, хотел я услышать, да ничего не поделаешь. Ну, зато хоть проводил вас. Пойду, пожалуй. До свидания...

И мужчина, развернувшись, пошагал обратно...

И никто из них не заметил, как из-за отдёрнутой занавески из окна соседнего дома за прощанием наблюдали недобрые глаза Паучихи...

Вскоре округу накрыла плотная тьма... Деревня понемногу затихала, и лишь поднявшийся ветер трепал за околицей склонившиеся к пруду ивы. Но вскоре угомонился и он.

Люба и Каллиста тоже улеглись. Но ни та, ни другая никак не могли уснуть, снова и снова переживая в мыслях разговор с Василием...

Ближе к утру сон всё-таки сморил Любу. Ей приснился Григорий - в белой длинной рубахе. Муж размашистыми движениями косил низину у пруда. Под косу ему то и дело попадала молодая поросль кустарника, но Григорий продолжал своё дело - только треск стоял в округе...

Люба резко проснулась. Треск слышался и наяву, отчего у женщины бешено заколотилось сердце.

- Тётечка! - закричала она. - Тётечка, горим!

В избу снаружи и с пылающего чердака проникал удушливый дым, в окнах метались всполохи пламени, а с улицы уже слышался гулкий набат - кто-то изо всех сил колотил в подвешенный у колодца кусок рельса.

Люба вскочила и, как была в нижней рубахе, бросилась будить тётку. Та проснулась не сразу. А когда обрела способность соображать, первым делом метнулась к висевшей в красном углу бабкиной иконе, схватила её, и обе женщины выскочили на улицу за секунду до того, как прожорливое пламя охватило сени.

Отовсюду бежал народ с вёдрами. Мужики, кто посноровистей, пытались, было, влезть в окна - хоть что-то спасти из имущества, но разбушевавшийся огонь не давал уже даже приблизиться к дому...

Кто-то накинул на плечи Любе куцую жакетку, а Каллисте, всё так же обнимавшей икону, - большой платок с кистями. И женщины стояли молча, наблюдая как бестолково мечутся вокруг их погибающего дома соседи, явно проигрывая схватку с пламенем...

И вдруг Люба буквально кожей почувствовала чей-то колючий взгляд на своей спине. Повернувшись, она увидела Паучиху, что с ехидной усмешкой стояла у своего крыльца. В багровых отблесках её лицо выглядело каким-то зловещим, излучающим физически осязаемую ненависть.

Плюнув в сторону женщин, Фаина тяжело поднялась по ступеням и скрылась за дверью...

И тут... Откуда ни возьмись налетел порыв ветра, поднявший в небо сноп искр и ещё больше раззадоривший пламя. А потом случилось невероятное: рухнула крыша, и отделившийся неё огненный смерч, словно подпрыгнув, взвился вверх и перекинулся на соседний двор и дом.

Мужики, бабы, дети - все ахнули: дом Паучихи в секунды вспыхнул, как спичка. И началась суета уже вокруг нового очага пожара.

Оцепенев, Люба наблюдала, как соседние строения превращаются в один большой костёр...

- Тётка Фая, - вдруг вскричала она. - Там тётка Фая, я видела!

И женщина, накинув пальтушку себе на голову, ринулась в дымящиеся сени бывшей свекрови... Каллиста, очнувшись, сунула икону кому-то в руки и с криком: "Любушка!" - бросилась за племянницей.

Никто даже не успел ничего понять - так быстро всё произошло. Мужики лишь яростнее стали поливать стены Фаининого дома, не рискуя поспешить за женщинами.

В этот момент на пожар с другого конца деревни прибежал запыхавшийся Василий.

- Люба! Где Люба? - кричал он, расталкивая толпившихся баб и ребятишек.

- В избу оне с Каллистой убёгли, за Файкой, - ответил кто-то механику.

Василий выругался, схватил из рук стоявшей ближе других бабы платок, обмочил его в ведре с водой, прижал к лицу и нырнул в полыхающее жилище...

Сколько прошло времени? Десять секунд? Тридцать? Минута?.. Бабы всхлипывали и молились, мужики, матерясь, продолжали поливать сени и окна из вёдер...

Затрещала и покосилась крыша... Народ отшатнулся...

И за мгновение до того, как кровля обрушилась, из недр сеней выпрыгнул Василий с Любой на руках...

Фаина и Каллиста остались внутри догорающей избы...

...Спустя год на месте пепелища стояла новая изба-пятистенок. А Люба с Василием готовились справлять новоселье. Василий сам смастерил лёгкую, прочную люльку и подвесил её к упругому шесту в просторной горнице - вскоре в семье Кочетовых должен был родиться первенец.

А на деревенском погосте один против другого высились два могильных холмика. Под ними - как и прежде, в соседях, - покоились Каллиста и Фаина. И более им уже нечего было делить...
автор канал на дзене - #ЖивуВГлубинке